Время Волка - Волкодав Юлия

– Прекрати, немедленно! У меня кастрюля на плите. И ты не успеешь на поезд…

Она делала вид, что сердится, хотя уже расстёгивала на нём рубашку.

– Пле-евать. Не хо-очу в Мо-оскву.

Настя вдруг остановилась, пристально посмотрела ему в глаза. Видимо, почувствовала, что он говорит искренне.

– Что-то новенькое. Лёня, тебе действительно нужно завтра появиться у следователя. Я уверена, что тебя ждут хорошие новости. Кто знает, может быть, если с тебя снимут обвинение, то и твоё заикание пройдёт? И ты вернёшься на свою сцену.

– И на сце-ену я не хо-очу, – вдруг неожиданно для самого себя, но абсолютно честно сказал Волк.

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

Несчастные люди артисты. Вся жизнь на виду, в свете софитов, под прицелом камер. Ты можешь сколько угодно заявлять, что ни от кого не зависишь и никому ничем не обязан, но и зависишь, и обязан, даже если ты – Волк. А таких артистов, как Лёня, на эстраде можно по пальцам пересчитать, что уж говорить об остальных. У него, по крайней мере, нет продюсера, диктующего, куда ему ехать и что петь, да и финансово он сейчас обеспечен, так что его не заставишь выступать на корпоративе или в бане, если он сам того не захочет. И всё же он человек подневольный – он зависит от публики. Внимание зрителей – наркотик, на котором он сидит всю жизнь, и с которого, боюсь, уже не слезет.

Сколько я помню, Лёнька всё время переживал, достаточно ли его любят: раскупят ли билеты на сольный концерт, придут ли зрители, подарят ли цветы, сможет ли он раскачать зал, хорошие ли напишут журналисты рецензии. И каждый раз находились поводы для недовольства: что остались свободные места в зале, что мало цветов (хотя сами по себе они ему абсолютно не нужны, он и домой-то их никогда не забирал), что зал был вялый. С журналистами вообще беда. Не пишут о нём – плохо, значит, забыли. Пишут – тоже плохо, потому что хвалебные оды ни писать, ни читать неинтересно и любой нормальный журналист всегда пытается найти недостатки, где-то поддеть артиста. И Лёнька каждый раз обижался и расстраивался.

Вот типичная зарисовка из его жизни.

– Они написали, что я уже пять лет пою в одном костюме, Борь! «У Волка нет денег на новый пиджак». Что за глупости? – возмущался он, потряхивая газетой. – Я отдал Ленусе шесть концертных пар! Шесть!

– Но одинаковых, – пошутил я и тут же пожалел, потому что Лёня с размаху плюхнулся на диван рядом со мной и сунул мне газету под нос.

– Смотри! Фотография, сделанная в первом отделении, и фотография, сделанная во втором отделении. Где костюмы одинаковые?! Первый синий, второй чёрный!

К слову, газета была чёрно-белая.

– И я их купил специально для концерта! Да что там костюмы, они и по репертуару прошлись. Ценители! И голос у меня, оказывается, уже не тот, прежнего колорита нет! Сейчас я тебе прочитаю, подожди! Где мои очки?

– Ты только что на них сел…

Лёнька с возрастом становился рассеянным, что вкупе со слабеющим зрением постоянно ставило его в дурацкое положение. Он мог заблудиться в трёх соснах: выйти не в ту кулису и пройти через сцену прямо во время выступления кого-то из коллег, считая, что идёт за занавесом, мог по ошибке вломиться в чужую гримёрку или сесть не в свою машину. Жека, его директор, хорошо знал особенности своего подопечного и следил, куда Лёня пошёл и что делает, ну и Ленуся за ним присматривала. Но накладки всё равно случались и иногда на глазах у публики. Я редко хожу на его концерты, но, если Лёня поёт в Москве сольник, отказаться, конечно, не могу. И в последнее время каждый такой поход на концерт для меня становится настоящим мученьем, потому что два часа я не наслаждаюсь музыкой, а напряжённо слежу за каждым его шагом и подсознательно жду какой-нибудь оплошности. Он может перепутать слова и даже музыку – аккомпанируя себе, вдруг с середины песни начать играть совершенно другое произведение. Публика решит, что так и надо, что это попурри, но к концу Лёня спохватится и сыграет финал той песни, с которой начинал, оставив зал в полном недоумении. Один раз я видел, как он чуть не свалился со сцены – какая-то девчонка протягивала ему букет, стоя под сценой, он сделал шаг вперёд, чтобы сильно не наклоняться, и не увидел края.

Он и сам замечал свои промахи, злился на себя, расстраивался. А уж если очередной казус замечали журналисты и потом посвящали этому целую статью, то вообще места себе не находил. Судьба сыграла с ним злую шутку – подарила творческое долголетие и тем самым обрекла на публичное старение. Сколько артистов из его поколения, и намного моложе давно исчезло из поля зрения! К кому-то пропал интерес зрителей, кто-то спился, у кого-то кончились деньги на раскрутку. Лёньку по-прежнему ждали бабушки во всех городах России, его звали на корпоративы и праздничные концерты, он давно завязал со спиртным и в материальном плане был вполне самодостаточен. У него даже с голосом особых проблем не возникало, исполняя часть песен под фонограмму, он вполне мог отработать двухчасовой концерт. Но биологические часы исправно тикали, и Лёнька старел, по-прежнему стоя на сцене под прицелом прожекторов и камер.

Я, наверное, как никто, его понимаю, ведь со мной происходит то же самое. И я тоже слышу шепоток за спиной, что Карлинский уже не тот. Вот раньше да, был чудо-хирург, золотые руки, мог весь день оперировать. А сейчас больше одного пациента в день не берёт. Мол, пора уже на покой старика провожать. Обидно. Я-то знаю, что больше одного не беру только потому, что элементарно стоять по восемь часов у стола тяжело, ноги устают. А руки, извините, остались золотыми. И если я почувствую, что хоть на сотую часть теряю прежнее мастерство, я навсегда закрою за собой дверь операционной, потому что распоряжаюсь не своей, а чужими жизнями. Но мне есть чем заняться – заведовать отделением можно и сидя в кабинете, и преподавательской работы хватает. Да и пенсия меня не особо страшит, вот родит Мишелька внучкá, и я сам подам заявление. С огромным удовольствием буду сидеть в саду на скамеечке и играть с наследником. Я люблю свою работу, но не стану за неё хвататься из последних сил. А Лёнька в ловушке. И сам это хорошо понимает.

Мы однажды бродили с ним по ГУМу, искали для Мишки красные замшевые туфли. О, это отдельная история! Накануне она подвернула ногу, нога распухла, и теперь вся старая обувь оказалась ей мала. А на следующий день она должна была идти на какой-то там бал в Колонный зал Дома союзов. В последнее время появилась в Москве новая мода – проводить балы в духе девятнадцатого века для золотой молодёжи. В общем, отказаться от бала Мишка никак не могла, и ей нужны были непременно красные бархатные туфли под платье. Желательно без каблука, так как нога ещё болела. И кто, как не папа, должен был достать для неё заветные черевички.

Лёня в очередной раз жил у нас и вызвался меня сопроводить, что было очень кстати – я ни черта не понимаю в женской одежде и обуви, а он у нас известный специалист. Чтобы не провоцировать народ и не привлекать лишнего внимания, Лёня поднял воротник пальто, надвинул на глаза кепку. Мы бродили по ГУМу, я переживал культурный шок от нынешних цен на туфли и современной моды. В одной витрине стояли сапоги-босоножки с открытым носом, жёлтенькие и в стразах – на лето, что ли? В другой красовались кроссовки на каблуках. Окончательно меня добили резиновые калоши, самые банальные калоши, какие в нашем детстве имелись у каждого ребёнка и взрослого. Теперь калоши стояли на высоком крутящемся подиуме с ценником «999 у. е.», и я так понимаю, что среднестатистическая модница должна была мечтать о таком эксклюзиве.

Мы шатались по этажам уже второй час, и всё это время Лёнька ворчал, что раньше в Колонном зале проходили самые лучшие концерты, что место это намоленное, практически святое, а теперь всякие нувориши непонятно что там устраивают. Я не напоминал ему, что в его намоленном месте проходили ещё и прощания со всякими высокопоставленными покойниками, и просто искал туфли. Наконец мы их нашли. Красные, бархатные, на маленьком каблучке. По сумасшедшей цене, равной примерно полутора моим зарплатам.