Юз Алешковский - Рука
А с китабзами как быть? Они ведь не дремлют. Ударить и по ним одновременно? .. Не надо по ним ударять. Тогда попытаться сговориться, шантажируя и припугивая? Вот как!.. Им, выходит, Азию, а нам уцелевшее от остальных континентов… Вот как. Ты у нас – стратег сталинской школы…
Ну, а после того как уляжется пыль и страсти, придется в нарушение всех договоров двинуть в последний и решительный бой на китайцев?.. Кто же будет двигаться? .. Все те же десантники… Но кому же тогда охранять советы в обьединенной Европе? Ты же считаешь еврокоммунистов слюнтяями и говнюками. . . Как быть? Думай, пей да закусывай… Вот грибка я тебе подцепил. Выпей водички. Будь здоров. Держи грибок… Боровичок. Прелесть какая и радость!.. Пейте и вы, Василий Васильевич!
73
Сегодня я спал последний раз, спал сладко, иначе не скажешь, и у сна моего не было ни пространства, ни времени, ни сновидений. В невыразимом словами состоянии этого сна продолжалась, не кончаясь до мгновения пробуждения, одна только единственная мысль, причем голоса никакого я не слышал, во всяком случае не помню, букв, слов, фраз и формул никаких глазами не читал и не знаю, каким образом мысль эта была воспринята мною.
Вы правы, Василий Васильевич, так не бывает. Папашка кивает: согласен. У Сталина работа ведь была о невозможности существования бессловесного мышления. Честно говорю: не знаю, как я понял мысль своего сна. Возможно, явлена она была в каком-нибудь знаке, но потом, во сне же, я удалился от нее так далеко, что не различал и знака, но мысль заполнила собою пространство сна и оставалась отчетливо-ясной при всей своей невыразимости… Вот что это была за мысль: «Не жди, человек, инопришельцев, не жди и не лови их воплей. Ты их не услышишь, потому что Творец израсходовал столько жизненной энергии, взятой с ближних и дальних галактик, для сотворения жизни на облюбованной Земле, что ее для иных видимых и невидимых звезд уже не осталось. Она заключена во всех нас. Поэтому мы тоскуем по различным участкам неба, и определенная от века связь с родными, оставленными нами созвездиями, направляет течения наших суреб, мелькание случайностей, цветение и плодоносие даров и биение наклонностей.
Не впадай, человек, в уныние от внешнего образа хаоса жизни нашего мира, от многих возмущений, уродств и вражды. В мире за хаосом сокрыт такой же божественный порядок, как во вселенной, как в тебе, не больший и не меньший.
Вселенная – прародина наша, но вся она, в свою очередь, в нас, и нет больше нигде чуда размещения жизни, подобного земному. Нам известны законы ее сохранения, постоянства состава, тяготения, движения и прочие законы.
Нам дана страсть познания самих себя, как страсть любви к своей собственной природе и страсть познания мироздания как страсть любви к себе.
Тоскуя по инопришельцам, ты тоскуешь, человек, по себе, и страшно бывает от того, как далеко ты от себя удалился. Ты сам звезда, ты сам пришелец, не забывай о себе, не удаляйся, не блуждай в неживом одиночестве, благодари того, кто облюбовал нашу ниву небесную, кто заселил ее деревами, и на каждое пошло не меньше четверти, в то и половины звезды, заселил тварями, и если на тварей животных пошло не менее одной шестой части неба, сколько же пришлось израсходовать звездных сил красоты для сотворения тебя, дав тебе, ко всему прочему, неприкосновенный запас энергии для высших нужд, но не для самоискушения небытием…
Упало яблоко… Планета обернулась… Звезда сгорела… Мальчик птичке голову оторвал… Комета пролетела… Казни прошли по земле… Черные карлики… Мертвые души… Частицы… Мимолетности… Звезда с звездою говорит… Человек предает… Сверхновая вспыхнула… мы влюблены… Дух склеился над спящей, разметавшейея во сне Материей… Слилея принцип дополнительноети с теорией неопределенности в те , человек, и теория относительности умерла… Слабое взаимодействиие, разрыдавшись, пожалело сильное… С общего поля не убран Божий дар Свободы, и сказано нам: Живите! Целуйте причину в следствие, случайность в необходимость, конкретном в абстрактное, гравитацию и невесомость, музыку в слово, зло в доброl Вы – волопасы, водолеи, девы, скорпионы, близнецы двойных звезд, львы, раки, пегасы, кормчие, весы, лебеди, вы – живые незабудки на черном бархате ночи, живите! В свой час, быстрей, чем свет, стремящийся за вами, вы возвратитесь туда, откуда вы родом, но возлюбившие Землю больше самих себя останутся в почвах ее жизни!»
Вдруг я пробудился. Сон и мысль его не сразу покинули меня. Окно было густо-густо набито звездами. Черная, розовая и белая жемчужины набухли от их света. Они лежали на тумбочке вблизи от моих глаз. Помнишь, Понятьев, эти жемчужины?.. Рот раскрыл.
Да! Ничто не пропадает в этом мире, господа. Если пропавшее не здесь, то оно там, какой бы банальной и не стоящей внимания ни казалась эта мысль.
Жемчужины тянули в себя свет неба, как цветы тянут свет солнца, в них оживал их состав, изголодавшийся по свету еще под толщей вод, и именно неутоленная и неутолимая жажда света сообщала бесконечной тайне их притягательности муку совершенной красоты.
И я чувствовал открытость остатков своей души живому семени неведомого света, ее жадность, черную, розовую и белую, с которой она втягивала в себя сладкие волны и соленые частицы света.
А когда сон почти окончательно покинул меня, душа заскулила тоскливо и обиженно, словно отнятый от груди младенец, пронзенный внезапной болью отлучения, пересилившей подспудную надежду на возвращение к источнику. Я вздрогнул и приподнялся, как бы пытаясь придержать плечами смыкающиеся снизу подь мной и сверху надо мной створки раковины моей жизни, но не в силах выдержать их неимоверной тяжести, уснул снова.
Вы закусывайте, закусывайте и пейте… Ты рад жизни, Понятьев? .. Рад. А вы, гражданин Гуров? .. И да и нет. Вы сейчас похожи на мальчишку, сидящего над запрудой, разомлевшего от весеннего солнца и ждущего, когда напором воды размоет дамбу из камней, щепы, прошлогоднего дерна и грязи. Размоет. Все размоет и понесет к ледоходу, в льдины которого, оплывающие на ходу, вмерзли ваши часы, дни, годы, мать, отец, Коллектива Скотникова, доктор Вигельский, кипы доносов, говно лжи, моча алчности, гадюки предательств, соломенная труха удовольствий, сциллы, харибды, воробушки младенчества вмерзли в льдины, и им никогда не взлететь… Не взлететь…
И я снова уснул, но во сне – в вагоне метро меня разбудила от сна стюардесса.
– Высота – десять тысяч метров. Температура воздуха за бортом вагона семьдесят три градуса ниже нуля, – сказала она, обнося пассажиров вагона напитками. В хрустальных бокалах алело вино. В нем плавали черные, розовые и белые льдинки.
Лица пассажиров, сидевших, как и положено сидеть в вагонах метро, друг против друга на мягких сиденьях, были скрыты газетами. Поразительная, вдруг открывшаяся в глазах дальнозоркость позволяла мне читать текст статей и разглядывать фото политических руководителей. Собственно, текста в статьях никакого не было. Все они состояли из одной-единственной фразы, повторенной тысячекратно и набранной разными шрифтами. Она была заголовком передовицы, с нее переровица начиналась, с ее помощью переходила в информацию с мест, комментарии, столбцы хроники, в фельетон, письма трудящихся, сообщения из-за рубежа, новости спорта, в подвалы и наконец в происшествие, которое почему-то так и называлось своим именем – происшествие, но кончалось все тою же фразой. Вот что это была за фраза:
МЫ ЖИВЕМ В РАМКАХ ПЕРВОЙ ФАЗЫ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ФОРМАЦИИ. Л. И. БРЕЖНЕВ.
Пассажиры, мои соседи и люди, сидевшие напротив, жадно глотали каждую фразу, предварительно обсосав буковки, сплевывали на пол точки. запятые и подолгу держали за щеками, как леденцы, восклицательный знак и заглавную бунву «М» . Буквы Л, И, Б,Р,Е,Ж,Н,Е,В они тщательно, но без удовольствия разжевывали, выковыривали кусочки, застрявшие в зубах, зубочистками, спичками, ноггями и пощеными уголками партбилетов.
Тяжесть скуки спирала мое дыхание, закладывала уши, за окнами была кромешная жуткая темень, вагон то сотрясало, то он вибрировал, то проваливался в воздушные ямы, а сомнений в том, что мы куда-то летим, у меня не было ни малейших, потому что стюардесса, как милый символ полета, в коротенькой юбчонке, обтягивавшей крепкую попку с горевшими в глазах профессиональными искорками риска, опередила их появление. Мы летели в кромешной темени, посадки не предвиделось, и безысходность просачивалась сквозь поры моего тела в душу, накапливалась в сердце, печени, почках, мочевом пузыре, и, убедившись, что ее уже полным-полно в яйцах, снова подступала и горлу… Тоска и мрак… Мрак и скука… Бездна сверху, снизу и с края. Снимите кандалы и наручники, расстегните ремни! – сказала стюардесса. – Самолет производит посадку на станции «Дзержинская».
По-моему, я заорал во сне от чистого детского ужаса снижения. Вы должны были слышать этот крик, Василий Васильевич… Не только слышали, но и одеяло сброшенное на меня накинули… Не верю и никогда не поверю… подлизываетесь. Хотите вытянуть из меня напоследок какую-нибудь уступку?.. Тем лучше, если не хотите. А что у вас за состояние, позвольте полюбопытствовать… Чувствуете тоску и легкость, словно сбросили лишних килограммов пятнадцать. Вы их на самом деле скинули. Мудрено не скинуть… Дело не е весе, а в самочувстеии, «дать которому характеристику вы не можете»… Целый отдел кадров в вас протухает… Ладно.
