Ион Деген - Статьи и рассказы
Прошло не более десяти минут. В палату вошёл Пётр Васильевич.
— Иди к телефону. Ох, и доиграешься ты, Ион. — Вместе со мной он подошёл к сестринскому посту. Я не понял о чём идёт речь, пока не взял трубку.
— Товарищ Деген, говорит заведующий административным отделом ЦК. Сейчас за вами заедет машина. Садитесь и ехайте в Кончу Заспу. Понятно? — и этот не поздоровался. Возможно, так принято у начальства?
— Нет, не понятно. Я не работаю в четвёртом управлении.
— Не понятно. Так вот садитесь и ехайте. Или положите партбилет. Сейчас понятно? — Уже не я первый положил трубку.
Отказ консультировать в Конче Заспе потому, что я не врач четвёртого управления, был только незначительной частью причины. Большую часть её представляло нечто такое, что даже Петру Васильевичу я почему-то стеснялся рассказать.
Случилось это совсем недавно. Говорили, что у рядового врача есть два момента, когда он чувствует себя счастливым: первый — когда ему удаётся получить подработку на полставки; второй — когда он, наконец, может избавиться от изматывающей его подработки. Так вот, в это время был первый момент почувствовать себя счастливым. Я подрабатывал на полставки в поликлинике. После суточных дежурств в стационаре, после нескольких операций и текущей работы в отделении, в течение трёх вечерних часов я принимал амбулаторных больных.
В тот вечер на приём пришла шикарная тридцатичетырёхлетняя брюнетка, дама моего возраста, с жалобами на боль в коленном суставе. Точнее, не пришла, а была подобострастно введена в кабинет заведующим поликлиническим отделением, старым заслуженным терапевтом. Дама не жила в районе обслуживания нашей больницей. Но какое это имело значение, если она жена весьма высокопоставленной личности? Я внимательнейшим образом обследовал коленный сустав. Никакой патологии. Единственный диагноз, который можно было поставить на основании исследования, у дамы красивые ноги. Но этот диагноз не имел никакого отношения к ортопедии. А ещё к концу приёма стало очевидно, что дама, которой всё доступно, почему-то решила, что и я доступен. Когда через несколько дней она пришла на повторный осмотр, её намерения были настолько очевидны, что мне пришлось притвориться ничего не понимающим бесполым существом. И вот сейчас она вызывает меня в Кончу Заспу. Именно эту часть причины отказа я не мог рассказать Петру Васильевичу, который слышал мой разговор с заведующим административным отделом ЦК.
— Эх, Ион, когда, наконец, ты повзрослеешь. Когда, наконец, ты поймёшь, что с ними не следует бороться, а доить их надо. Ну, не берешь ты гонорар у пациентов. Это твоя забота. Но этих-то раздеть благое дело.
Вошла привратница и сообщила, что у входа меня ждёт автомобиль.
Семиместный ЗИМ сверкал чёрным лаком. Вдоль Днепра мы поехали в Кончу Заспу. Я не имел представления об этой больнице, но догадывался, что больные не лежат в ней на дополнительных койках в коридоре. Автомобиль въехал в ворота в высоком бетонном заборе, обогнул огромную клумбу и остановился у широкой плоской лестницы из трёх ступенек.
— Доктор, сколько вы здесь пробудете? — Спросил шофёр.
— Думаю, минут сорок.
— Вы не возражаете, если я смотаюсь покалымить?
— На здоровье.
— Не разозлитесь, если я случайно опоздаю на минут пять-десять?
— Поезжайте, не беспокойтесь.
— Спасибо, доктор.
В вестибюле меня ждал сюрприз. Я встретил доктора Ковальчука, с которым учился в институте на одном курсе, правда, в разных группах. Я не знал, что он в Киеве, тем более что он работает в Конче Заспе.
Мы зашли в ординаторскую. Хорошая ординаторская. Не похожа на нашу. Я зашёл, чтобы познакомиться с историей болезни моей пациентки, посмотреть рентгенограммы и результаты анализов. Это было необычным в моей медицинской практике. Как правило, я обращался к таким исследованиям после осмотра больного, уже поставив предварительный диагноз. Но в этом случае предварительный диагноз был поставлен до приезда в больницу.
Доктор Ковальчук назвал номер палаты. Ничего не объясняя, я попросил его пойти со мной.
Ну и коридор! Длиной не менее ста метров. И ни единой души. И тишина космического пространства.
Мы вошли в палату. Бывает же такое! Небольшая прихожая. Из неё вход в туалет и в ванную. Просторная комната. А в ней только одна кровать. Кровать! Не привычная больничная койка. И телевизор. Невольно я сравнил эту роскошь с жильём, в котором я прозябал с женой и пятилетним сыном, с комнатой, в которую мы превратили кухню однокомнатной квартиры тёщи.
Пациентка раскинулась в кровати, обложенная глянцевыми иностранными журналами мод. Такие я увидел впервые. Собственно говоря, почти всё здесь я увидел впервые. Но, когда, после непродолжительного расспроса, я попросил её показать ногу, когда она откинула одеяло, и я увидел бельё… Братцы! Я обомлел. Я обомлел, потому что даже представить себе не мог ничего подобного. На тугом загорелом теле были не трусики, не бюстгальтер, а нечто неописуемое, нечто сотканное из солнечных лучей и отороченное узенькой полоской нежнейших кружев, извлечённых из какого-нибудь знаменитого музея. Цвет? Не помню. И не уверен, что тогда заметил цвет этого невиданного чуда. Поймите, врачу в его повседневной практике приходилось видеть сотни дамских трико, зимних и летних, грубых, с их тесными резинками, трико таких ядовитых цветов, какими иконописец должен был изображать только страшный суд. И главное — невероятное белье на бляди, наставляющей рога мужу, который обеспечивает ей всю эту роскошь. Почему не на моей красивой, изящной, скромной жене?
Мысли эти не увеличивали моей симпатии к мнимой больной. Я прощупал колено, сгибал и разгибал ногу, проделывал всё, что положено при исследовании коленного сустава, время от времени с учёным видом на латыни сообщая что-то доктору Ковальчуку. Наконец, пожелав пациентке доброго здоровья, направился к выходу.
— Надеюсь, доктор, — пропела дама, — вы ещё навестите меня? Машину, конечно, за вами пришлют.
С Ковальчуком мы вышли из палаты.
— Так что здесь? — Спросил он.
— Ни хрена и мешок лука. Симуляция чистой воды. Хоть сейчас её можно послать в колхоз на самые трудоёмкие работы.
— Замечательно! Но что мы запишем в истории болезни?
— Запишем: нет патологических изменений.
— Ты с ума сошёл! У нас такого не бывает.
— Тогда придумай что угодно.
— Красивая баба. Теперь я, кажется, догадываюсь, чего она требовала твоей консультации. Напрасно ты меня поволок с собой.
— А клятву Гиппократа ты помнишь?
— Не помню. Я её ни разу не читал. Что там?
— Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигеей и Панакеей и всеми богами и богинями и так далее. В какой бы дом я не вошёл, я войду туда для пользы больного, будучи далёк от всего намеренного, особенно от любовных дел с женщинами и с мужчинами, свободными и рабами. Понимаешь? Быть далёким от любовных дел.
— Ну, где они сейчас бог Асклепий и Панакея? Я бы на твоём месте не отказался.
Мы шли по коридору, перпендикулярному предыдущему, такому же длинному и пустынному. Ни души. Да, здесь было бы достаточно места для дополнительных коек. А палаты на одного больного!
— Бюстгальтер и трусики у неё действительно уникальные, — сказал я, не прокомментировав его фразу.
— Почему же уникальные? Здесь у всех такие.
Видно, угадав мои мысли, доктор Ковальчук решил доконать меня. Мы вошли в просторный зал с креслами вдоль стен вокруг небольших столиков. Только одно кресло было занято. Сановный мужчина лет пятидесяти что-то жевал, старательно изучая газету «Правда». В красивых фарфоровых вазах апельсины и яблоки. Апельсины! В конце мая апельсины! Навалом! А мне зимой только один раз удалось, выстояв два часа в очереди, купить для ребёнка килограмм апельсинов. С удивлением взглянув на вазу, я посмотрел на Ковальчука.
— Чего ты удивляешься? Сколько в твоей больнице в день дают на питание одного человека?
— Пять шестьдесят. (Напоминаю: это старые цены. Описываются события 1959 года).
— Вот видишь. А у нас — сто пять рублей. Как их потратить? Поэтому есть и такое. — Доктор Ковальчук указал на широкое блюдо с горой больших невиданных мною конфет в ярких обертках. — Шоколадные. Особо приготовленные. Хочешь попробовать?
Ещё как хотел!
— Нет, спасибо, не хочу.
В ординаторской я подписался в истории болезни под какой-то нелепой записью, под ничего не значащим диагнозом. И попрощался со своим бывшим однокурсником. Мы жили сейчас в разных измерениях.
Накрапывал мелкий тёплый дождик. Автомобиль ещё не пришёл. Из подъезда вышел мужчина средних лет в макинтоше с пустым правым рукавом. Вероятно, инвалид Отечественной войны, подумал я.
— Вы у мисто? — Спросил он.
— Да.
— Можно, я поиду з вамы?
