Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич
— Не знаю, — пожал плечами Богатырев. — Выговориться, наверное, хочешь. Говорят, что после этого
легче бывает.
—
Мне
легче уже не будет.
Хотел Богатырев сказать, что стихи, которые читал Арлекино, написал его брат Алексей, но сдержался и промолчал. Вспоминалась Анна и голос ее, и, опять же, стихи. Вот ведь странная штука: никогда не разговаривали они с Алексеем о стихах, и сам он, честно признаться, никогда их не читал, так, из вежливости, листал тонкие книжки, когда приезжал домой, и, пролистав, ставил их на прежнее место, на этажерку. Даже
не подозревал и не думал никогда, что обычные, казалось бы, слова могут так тревожить и волновать душу.Арлекино, видимо, запьянев, перебрался с табуретки на кровать и скоро уже негромко, с присвистом, засопел. Богатырев выключил свет и тоже лег на старый матрас, но в этот раз долго не мог уснуть. Смотрел
в темн
ый потолок и говорил Алексею: «Вот, братчик, как получается, никогда бы не подумал… Приветы мне посылаешь… То Анна, монашка будущая, мне их передает, то Арлекино, который перед проститутками выступает… Ну и я тебе тоже скоро привет передам, обязательно передам, жди…»44
Едва Караваев вошел за своим охранником в знакомый подъезд, как сразу же понял — что-то случилось. И не ошибся. Дверь в квартиру Галины была настежь открыта, а на площадке стояли какие-то две немолодые женщины и негромко переговаривались. Увидев его, замолчали и отступили в сторону. Он замедлился, прежде чем переступить порог, и почуял запах ладана, наплывающего из квартиры, расслышал быструю скороговорку мужского голоса: «…упокой душу усопшаго раба Твоего Ивана в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание…» Шагнул в узкий коридорчик, увидел сначала молодого священника, а уже после — маленький гробик в переднем углу и склонившуюся над ним Галину.
Все стало ясно.
Караваев хотел перекреститься, но рука почему-то не поднялась. Стоял в дверном проеме, слушал молитву, которую читал священник, и старался не смотреть на заострившееся лицо Ванечки, для которого даже маленький гробик был велик. Галина подняла голову, посмотрела на Караваева, и лицо ее, обрамленное черным платком, было таким серым, словно осыпанное золой. Не кивнула ему, даже рукой не шевельнула, скользнула взглядом, как по стенке, и снова склонилась над гробиком.
Когда закончился обряд отпевания и священник ушел, Галина тяжело поднялась со своего места и мед
ленно
,
придерживаясь рукой за стену, направилась на кухню. Караваев хотел ее поддержать, но она отстранилась — не нужно. На кухне достала из шкафчика знакомый конверт, который раньше лежал в прихожей, протянула его и разомкнула синеватые губы:— Я отсюда взяла немного… на похороны…
— Не надо, оставь себе.
— Нет. Я только ради Ванечки ваши деньги брала, чтоб жизнь ему облегчить. А для себя никогда бы не взяла. Простите. Спасибо вам. За Ванечку спасибо.
Караваев слушал ее и безоговорочно верил каждому слову. Неглупый же человек, понял, что было недосказано: от горя, от безысходности пришла к нему эта женщина, а если бы горя не случилось и не одолела безысходность, она бы за километр его, Караваева, обогнула, потому что он для нее — чужой. И, может быть, даже втайне ненавидимый. В будущем она даже дверь для него не откроет.
— Возьмите. — Галина всунула ему конверт прямо в руку — Простите, я к Ванечке пойду.
Это открытие было для него, как удар под дых.
Не встречал он людей, которые отказывались бы от денег.
В машине Караваев наорал на водителя, который, как ему показалось, слишком резко тронулся с места, а затем приказал ехать на окраину Сибирска, где на выезде из города удалось недавно вырвать у мэрии кусок земли и теперь там заканчивали строить еще одну заправку. На строительстве, еще не законченном, полностью отвел душу: матерился до хрипоты, грозился всех уволить, а двух несчастных таджиков, которые попали ему на глаза, велел вообще выгнать и ни копейки им не платить. Досыта наоравшись и наматерившись, по дороге Караваев немного утихомирился, а когда добрался до своего кабинета, и вовсе утих. Поэтому Бекишева, который заявился следом за ним, встретил почти ласково:
— Чем порадуешь, дорогой друг? Расскажи о достижениях, а я в благодарность премию тебе выпишу. Хочешь премию получить?
— Да кто же не хочет, Василий Юрьевич, — пожал плечами Бекишев. — И я, грешный, не исключение.
— Ладно, присаживайся. Обещал доложить, что там в Первомайске делается. Докладывай. Нашли икону?
После крутого разговора с Астаховым, когда пригрозил, что иконой он больше заниматься не желает, Караваев свое обещание держал до сегодняшнего дня: приказал Бекишеву ни во что не вмешиваться, а только следить за происходящим, чтобы быть в курсе, или, как говорил тот же Бекишев, пульс чувствовать. Последствий из-за своего отказа помогать Астахову он не боялся. На такой случай имелся у него в рукаве неотразимый козырь: уборка скоро, а горючего в области — хрен да маленько. Вот подкатят сроки, и начнут упрашивать и выпрашивать: Василий Юрьевич, отец родной, выручи, дай в долг, хоть под какие проценты. Даст, конечно, но и своего не упустит. Но это дела завтрашнего, а не сегодняшнего дня. И он поторопил Бекишева, еще раз спросив:
— Нашли? Не тяни резину!
— Икону пока не нашли. А вот бойца магомедовского нашли в гостинице в Первомайске, тот Богатырева и девку выслеживал. Выследил или нет, пока неизвестно, но то, что ленинские в оборот его взяли, это точно. Сам Димаша Горохов махнул в Первомайск. Вот такой расклад вышел. Думаю, что еще дня два — и узелок развяжется. Либо икону найдут, либо — увы… И хорошо, что мы вовремя соскочили. Там же еще один головняк возник — у Магомедова племянник любимый исчез, похоже, его ленинские умыкнули, а уже через него на магомедовского бойца в Первомайском вышли. Думаю, что до крутых разборок дойдет, и хорошо, что мы мимо проскочили. Ни ленинским, ни Магомедову дорогу не перешли. Пусть между собой разбираются.
— Дельно толкуешь, Саныч, дельно. Слушай, давно мы с тобой не выпивали. Настроение у меня сегодня… лирическое. Согрешим?
— Как скажете, Василий Юрьевич…
— Скажу.
Отзываясь на заливистый звон колокольчика, появилась в дверях секретарша, и скоро на столе уже стоял любимый Караваевым коньяк «Наполеон», рюмочки, тарелочки с закусками, вилки, ножи и салфетки. Выпивали не торопясь, обстоятельно, Бекишев рассказывал анекдоты, Караваев смеялся, и они не сразу оглянулисъ на дверь, в которой безмолвно, не осмеливаясь их прервать, возникла секретарша.
— Чего тебе? — недовольно буркнул Караваев.
— Простите, Василий Юрьевич… В кабинете у Эдуарда Александровича телефон звонит и звонит. Минут десять уже звонит, может, что срочное… Я бы сама трубку взяла, но ключа у меня нет…
— Иди, Саныч, послушай, — разрешил Караваев. — Кто там такой настойчивый тебя добивается.
Бекишев ушел, но скоро вернулся. Плотно прикрыл за собой дверь и, не присаживаясь к столу, сообщил:
— Новость, Василий Юрьевич. Отыскался наш Богатырев, сам явился.
— Где отыскался?
— Здесь, в Сибирске. Позвонила жена Алексея Богатырева, или кто она теперь — вдова? — ладно, не важно. Короче, я, когда у нее был, страху нагнал и телефон свой оставил. Видишь, подействовало, бабенка понятливая, как-никак, а маленький бизнес имеет, терять не хочется. Вот и позвонила. Богатырев приехал к ней и просился на постой, она отказала. Тогда он пошел и напился, вернулся пьяный, обругал через дверь и спит теперь в сарайке кирпичной, там у них недострой какой-то во дворе торчит, вот в этом недострое он сейчас и лежит. Нужен он нам теперь, Василий Юрьевич, или не нужен?
Караваев отвечать не торопился. Гонял вилкой по тарелке одинокую маслину, пытаясь ее подцепить, наконец подцепил, долго разжевывал, будто кусок твердого мяса, и решил:
— А вези его сюда, Саныч. Поговорим, Кого в помощь возьмешь?
