Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Неподвижный гвардеец молча скосил глаза на предъявленное Лукой удостоверение, и сквозь грандиозное нутро прохладного Собора они вышли – ионы из чрева кита – на территорию Ватикана. Повернув налево, пересекли большую асфальтированную автостоянку и направились к желтоватому, скучному на вид трехэтажному зданию с высокими входными дверями, над которыми прямо на автостоянку выходил небольшой балкон, из тех, откуда вожди разного пошиба обращаются к народу.
– Нам сюда, – пояснил Лука. – Погоди, не так быстро… Есть еще минут пять.
– Что за контора?
– Дворец инквизиции.
– Вот те на. Я не застряну там дольше, чем хотелось бы?
– Не ерничай. Никому ты здесь не нужен. Сегодня инквизиция борется с ересью иными способами и вообще называется иначе: Конгрегация доктрины веры.
…Очередной гвардеец – мягкие губы, каштановый чуб и прямой телячий взгляд, исполненный ревностного служения. Чистенькая у тебя служба, парень. Когда мы с Планом и ребятами, перемазанные всяким дерьмом, валялись в окрестностях…
– Нас ждет его высокопреосвященство, – сообщил гвардейцу Лука и они вошли и стали медленно подниматься по высокой лестнице на второй этаж. Бедный сипящий Лука, ему впору амбуланс вызывать, а не по аудиенциям ходить.
– Как к нему обращаться, – спросил Кордовин. – Все же кардинал. Так и говорить: Sua Eminenza?
– С тебя достаточно: «монсеньор». Я предупредил, что ты – из Иерусалима, так что руку для поцелуя тебе вряд ли протянут.
– Трацие ди куоре!А кто он, собственно?
– Ключник, – без улыбки ответил Лука. Бедняга, он сегодня растерял всю свою жовиальность; как мы зависим, о боже, от недомоганий нашего бренного тела. – Если серьезно, очень влиятельное лицо. Умен, наблюдателен, немногословен, – сам увидишь. Ведает всем, что принадлежит Святому Престолу. Всем имуществом, понимаешь?
– Это то, что сейчас называют «коммерческий директор проекта»?
Про себя подумал (языковой барьер, черт побери) – ну, как перевести Луке: «Завхоз – он и в Ватикане завхоз»?
– …встреча произойдет в его рабочем кабинете. Погоди, дай прийти в себя… – Лука остановился и, привалившись спиной к перилам лестницы, отдышался.
– Ты не пробовал дыхательную систему йогов? – сочувственно спросил Заккарйд. – Я знал одного человека…
Но Лука нетерпеливо махнул рукой – нашел время и место! – и перебил:
– В принципе, ему известно, что наши специалисты уже смотрели картину и согласны с твоим мнением об авторстве. Но порядок есть порядок: после встречи мы поместим холст в сейф Банка Ватикана и шифр передадим кардиналу. Возможно, он захочет показать еще кому-то из экспертов – может, Лориано Вентури, может, Району Паредесу из Прадо… Не волнуйся, тебя не ограбят и за двое суток картину не подменят.
Они повернули направо и оказались перед дверью, ведущей в покои.
– Еще минутку… – еле слышно просипел Лука. – Ситуация такова… что ты… можешь повысить профиль. Мы говорили о четырех… думаю, можно посягнуть и на шесть. Я хочу сказать, что за последние дни…
В этот момент двери им отворил служка, монах-францисканец – темно-коричневая шерстяная ряса, препоясанная вервием, четки на поясе, сандалии, благостное «Аве!» в качестве приветствия, – и за ним они в полном молчании проследовали через зал заседаний, небольшой по площади, но очень высокий: над каждым окном было еще по оконцу. Росписи, картины, в меру позолоты… – убранство зала напоминало католический собор. У дальней стены сиротливо стоял, обитый потертым пунцовым бархатом, кардинальский трон с высокой резной спинкой.
Перед дверью в кабинет кардинала, уже открытой служкой, Лука остановился, достал ингалятор и еще раз глубоко вдохнул. Волнуется парень, и оно понятно – в благоприятном исходе этой встречи для него заключена некая аппетитная сумма. Или что-то еще? Что он, кстати, имел в виду, говоря о ситуации?
Но они уже вошли и сразу очутились в ватной тишине и мягком полумраке. После яркого утреннего света надо было оглядеться в этом слепом кабинете без окон, с глухими стенами, чем-то оклеенными – тисненная кожа? штоф? обои? – в мелкий, под кору дерева, рисунок. Мебель старинная, строгая, благородного темно-вишневого дерева; никакой лакировки, ни намека на резьбу или позолоту. На стенах портреты – судя по одеяниям – многочисленных Пап или святых, – в полумраке нелегко разобрать. Берегут глаза здешних старичков, оно и понятно: кардиналами смолоду не становятся.
Рядом с рабочим столом, под скромным распятием на стене, стоял высокий сутулый человек в сутане пурпурного цвета и в такой же камилавке на лысой голове. Не двигаясь, смотрел на вошедших.
Привет тебе, добрая старая еврейская ермолка. Такую – судя по фотографии – носил прадед Рувим, славный сапожник-модельер. И, вероятно, неплохо бы смотрелся в сутане, так же, как и кардинал неплохо смотрится в ермолке.
Какой-то он крапленый, этот завхоз. То ли бородавки, то ли родинки по лицу и рукам, сцепленным под животом. Видимо, больная печень. Весь сомкнутый, зачехленный; глаза невозмутимо и откровенно изучают вошедших из-за роговой оправы очков – такое лабораторное изучение неизвестных насекомых. Довольно противный старик, но, говоря по совести – разве Папа Иннокентий у Веласкеса – миляга? Опять же, кого-то он мне напоминает (профессиональная шизофрения художника, бессознательные поиски сходства разных моделей).
Вот сунул костяшки пальцев Луке – для поцелуя, и, обернувшись к Кордовину кивнул и молча повел подбородком в сторону двух кресел, стоявших рядышком и чуть наискосок от стола, явно приготовленных служкой для этой встречи пять минут назад. Но они не сели; кардинал продолжал стоять, и было неловко и непонятно – какую мизансцену, собственно, выбрал он для разговора.
Тогда с места в карьер, словно подчеркивая немногие, отпущенные на встречу, минуты, негромко и сухо кардинал проговорил по-английски:
– Итак, у вас есть подлинный Домйникос Теотокопулос…
Лука собирался что-то сказать и, кажется, вообще намеревался подстилать соломку под каждую его реплику в этом разговоре. Но Кордовин, опустив руку, едва заметно коснулся его горячей ладони и спокойно, слегка растягивая слова (акустика здесь была великолепная, можно и полушепотом говорить), ответил:
– Да, монсеньор… Подлинное полотно кисти Теотокопулоса, известного в истории искусства под именем Эль Греко.
– Святой Престол называет сынов божьих не кличками, а именами, данными им при крещении, – перебил кардинал. – Насколько мне известно, на холсте изображен святой Бенедикт. Это так?
– Совершенно верно. Полагаю, это некий вариант Святого Бенедикта Нурсийского, того, что находится в Прадо.
Кардинал обошел стол, уселся в свое кресло и дважды потянул за бархатную ленточку сонетки. Где-то глухо звякнуло, и буквально через несколько мгновений бесшумно возник молодой человек, высокий дородный красавец в черной сутане, вероятно, секретарь. Учтиво склонился к кардиналу, выслушивая и негромко отвечая. На слух – странный, какой-то усеченный итальянский. Ах, да: латынь. Ведь между собой святые отцы говорят на латыни.
Они с Лукой едва заметно переглянулись и сочли возможным сесть в кресла…
Прошло минуты две, кардинал продолжал что-то обсуждать с секретарем.
Неужели так и не взглянет на картину?
И откуда стойкое ощущение, что где-то здесь есть потайная дверь? Да и наверняка есть. Как и наверняка есть записывающее всю эту аудиенцию устройство. Какая все же депрессивная, клаустрофобическая пещера. И ни намека на запах человеческого обиталища, разве что едва различимый аромат каких-то церковных благовоний. Вероятно, их здесь принято курить после ежедневной уборки?
Трудно себе представить, что эта сушеная треска когда-нибудь смеется или плачет, или вдруг расскажет забавную историю из детства… Да было ли у него детство? И почему, во имя всех святых, при виде кардинала ему первым делом вспомнились щелястые стены их винницкого нужника? Что за дикие картины, что за бред?
– Сколько вы хотите за холст? – неожиданно и бесстрастно, не поднимая головы от принесенных секретарем бумаг, спросил кардинал.
Тихое бешенство вспыхнуло где-то в затылке, там, где обычно согласием отзывался точно найденный красочный тон на холсте. Недурная у монсеньера тактика в разговоре с презренным торгашом: не отвлекаясь от важных бумаг. Так что там говорил Лука о профилей Не четыре, а шесть?
Переждав две секунды, Кордовин столь же бесстрастно, тон в тон кардиналу, ответил:
– Немного, монсеньор. Двенадцать миллионов. Краем глаза увидел опавшую и побледневшую правую щеку Луки, проследил тихо плывущую перед глазами по стене напротив, по портретам и распятию кругло-алую цифру двенадцать: у двойки, как у русалки, кокетливо задран хвостик…
