Хосе Альдекоа - Современная испанская новелла
На улице они поселились недавно. Раньше в этом доме жил вдовец с двумя маленькими детьми. Ребятишки весь день гоняли на улице свои проклятые мячи. Отец их был очень робким и едва здоровался с соседями. Когда ему говорили о разбитых его детьми стеклах, он отвечал: «Что же мне делать? Они, бедняжки, остались без матери совсем маленькими, не могу же я их наказывать. При одной мысли об Этом у меня сердце сжимается. Если бы была жива моя святая Хуанита, все было бы по — другому». После этих извинений дети продолжали бить стекла и становились все чернее от палящего солнца, которое каким‑то чудом выдерживала кожа бедных ангелочков.
Ночь спокойна, а всего лишь несколько часов назад в доме дона Мартина смеялись и пели. Дон Мартин выдавал дочку замуж, не считаясь с расходами. Жених был мужчина серьезный, лысый, близорукий, со смешным брюшком. Он нигде не работал, жил на небольшую ренту с нескольких земельных участков. Все свое время проводил в барах за рюмкой анисовой или за чашечкой кофе с молоком либо в разговорах с теми господами, что все критикуют, не в силах пережить плохие времена. Раньше дон Мартин держал пансион. Поговаривали, будто ради того, чтобы скопить эти несчастные песеты, он недоедал и плохой пищей испортил себе желудок, поэтому всегда мерз и ходил укутанный. Была у него собака, которую по воскресеньям он водил гулять на гору.
У Мерседес в четырнадцать лет начала сохнуть нога. II это когда она почувствовала себя женщиной и ей стали нравиться мужчины. У нее большие, обведенные тенью глаза. Все вечера она проводит у окна. Мужчины, проходя, смотрят на нее, а она им улыбается. Но если они останавливаются поговорить, она закрывает окно, и слышно, как она поет в комнате. Эт°й двадцатилетней девушке хорошо известно все, что происходит на улице. Она в курсе самых интимных дел, слышит, как бранят детей за то, что их обвесили в лавке, как плачут девочки, напуганые тем, что наступила зрелость, как спорят супруги. Сидя у своего окна, она все знает, все угадывает, столько жизней проходит перед ней, а своей у нее нет.
Сейчас наряд полицейских проходит мимо ее дома. Она лежит на маленькой деревянной кровати. Множество кукол и фотографий киноактеров придают ее комнате странный вид. Запах здесь какой‑то робкий и чистый. Эт°й ночью Мерседес не спится. Она грезит о прогулках, длинных улицах и танцах, она идет без костылей, без этих вторых ног, которые, еще теплые и влажные от ее ладоней, сейчас лежат около кровати и на которые она опирается все с большей силой и страхом. Внезапно она начинает плакать. Плачет от обиды и тоски, ей самой не понятных.
Даниэль останавливается, прислушиваясь к плачу Мерседес; Хуан, прислонившись к стене и закуривая сигарету, спрашивает:
— В чем дело? Почему ты остановился, тебе плохо?
— Нет, мне почудился крик, будто кто‑то закричал от горя… Кажется, эта ночь не будет спокойной.
— А что может случиться? Должно быть, какая‑нибудь собака, иногда собаки плачут, совсем как люди. Пошли…
Даниэль, наверное, мог бы понять этот плач. Хуан же — нет. Хуан болтун, ему нравятся песни да веселые женщины. А у Даниэля семья, четырех дочерей дал ему господь, четырех, да старшей попался какой‑то непу7тевый жених…
Мерседес услышала их разговор и зажгла свет. Тени от кукол и лица киноактеров, все с одинаковой улыбкой, так испугали ее, что она была готова снова закричать. Закричать от горя и тоски, оттого, что из‑за своей искалеченной ноги не может гулять по воскресеньям и пританцовывать в такт какой‑нибудь песенке. И снова ей является все та же мысль: если бы у нее хватило мужества! Но сейчас же ее охватывает ужас. А ведь достаточно тюбика аспирина да стакана воды, и потом… Нет, она не сможет это сделать. Никогда у нее не хватит смелости или, может быть, трусости сделать это ее нога ни на что не годится, и не будет воскресных вечеров, танцев, прогулок под деревьями — только окно, да костыли, да фотографии улыбающихся мужчин, которые в кино смотрели на нее с экрана, а она, сидя в зале, еще острее чувствовала свое одиночество…
— Да, Хуан, видать, я ошибся. Наверно, это была собака или ребенок. Иногда, когда дети плачут жалобно, будто собака скулит. Глупость я сказал, но в такую ночь только глупости на языке. Пошли. Улица так же спокойна, как и ночь…
Действительно, улица эта спокойная, здесь никогда ничего не происходит. Какая‑то женщина страдает, дети плачут от боли и страха, мужчина, задавленный нищетой, не может заснуть, супружеская пара мирится после ссоры, мечется в тоске девушка с искалеченной ногой, юноша задыхается от кашля… И в самом деле, на этой улице никогда ничего не происходит.
ЛЕТНЯЯ НОЧЬ (Перевод с испанского Э. Чашиной)
На ночном столике в рамке из тисненой кожи — фотография женщины. Ее лицо едва различимо в полутьме. Рядом — раскрытая книга. Хуан лежит на кровати полуодетый, и, как всегда летними ночами, его мучит бессонница. Хуан занимает ту же комнату, в которой жил еще холостяком. В соседней комнате, с окнами, выходящими во двор, спят его жена и дочери; бабушка спит внизу, рядом с кухней. Двери его комнаты открыты, ее наполняет острый запах пищи, к которому примешивается долетающий из сада легкий аромат жасмина. Где‑то близко пробило час. Дует восточный ветер, очень жарко. Кажется, что время остановилось, загустело, стало тяжелым и давит на его мозг. Хуан наедине со своей бессонницей, она одержала над ним верх и теперь терзает его.
Летние ночи вызывают у меня ощущение чего‑то грязного и отвратительного. Уже поздно, полночь, а я ворочаюсь в по — стели, и сон не приходит. Размышляю о своей жизни, и все мне представляется как в тумане; спрашиваю себя: почему я не могу быть счастливым, почему не могу примириться со своей судьбой, с тем, что я есть, и с тем, что я делаю? Меня охватывает отчаяние. Я встаю и зажигаю лампу. Подхожу к окну; на улице кое — где горит свет. Хакаранды[24] неподвижны, дуновение ветра не долетает до них. Кто‑то медленно проходит по тротуару. Сверху, из окна второго этажа, я вижу Этого человека. Знаю, что он молод, хотя идет медленно и устало. Мне бы хотелось окликнуть его и поговорить немного, чтобы хоть как‑то облегчить эту тяжелую, тоскливую бессонницу, но я с ним не знаком и только смотрю, как он проходит мимо. Подхожу к ночному столику, выдвигаю ящик и достаю пачку сигарет. Я уже много выкурил, и мне трудно дышать. Закуриваю сигарету и хожу по комнате. Свет я потушил, но в бликах уличных фонарей ясно видны все предметы. Затягиваюсь и кашляю от дыма. Тереса, которая еще не спит, потому что должна в половине второго кормить ребенка, слышит мой кашель и спрашивает из своей комнаты:
— Ты плохо себя чувствуешь, Хуан?
— Нет, все в порядке, это я кашляю от табака, ты же знаешь.
— Пожалуйста, перестань курить и ложись: может быть, заснешь, тебе это необходимо, сколько ночей ты уже мучаешься…
Я думаю о Тересе, о ее теле, плечах, волосах и синих глазах, но скоро образ ее стирается и остается лишь влажная кожа, блестящие от кота щеки и лоб. Мне бы хотелось, чтобы мои мысли были полны покоя и нежности, но я не нахожу в себе любви к этой полнеющей и стареющей рядом со мной женщине. Я спрашиваю себя, та ли это Тереса, которую я знал двадцатилетней девушкой? Вспоминаю наши тихие прогулки, ожидание помолвки, первые ласки, но эти воспоминания еще больше отдаляют меня от нее, и я уже совсем ничего не понимаю.
Завтра, да, завтра я встану рано — будет много работы. И снова этот человек, дон Гонсало, который с каждым днем все больше раздраясает меня и донимает своими оскорблениями. Конечно, он хорошо мне платит, но значит ли это, что я должен терпеть его? Да, должен, ты жспат, у тебя семья, и ты не свободен.
— Я знаю, Хуан, что ты страдаешь, по ты должен помнить, что ты не один, у тебя я, дочери и бабушка.
Тереса всегда говорит это, но она‑то остается дома, болтает с соседками, потеет и моется, становится все ленивее и толще, если ей скучно, идет гулять… Обида и отвращение ко всему на свете переполняют меня, я все острее чувствую свое поражение. Не знаю, лето ли тому виной, или этот пот, которого я совершенно не выношу, или вся моя жалкая, нищенская жизнь…
Я Снова зажигаю свет. На столике книга, которую я начал читать. Еще не все страницы разрезаны, прочитано совсем мало, а уже вся обложка в пятнах от моих влажных рук; пожалуй, этот пот действует на меня сильнее всех переживаний. Я снова думаю об этом человеке. А глаза Тересы-девушки, полные надежды, смотрят на меня с фотографии. То, что я связался с ним и его грязными делами, не имело бы никакого оправдания, если бы я это не сделал ради семьи. Помню, я сказал Тересе:
— Дону Гонсало, знаешь, тому, что занимается поставками для кораблей, нужен счетовод, чтобы придать хоть какую‑то законность его делу. Он предложил мне хорошее жалованье. Хотя мне и жаль оставлять дона Николаса и мою честную работу, но на деньги, что я там получаю, ничего не сделаешь. Я его очень уважаю, но он поймет…
