Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2010)
«А не кури. А не сори. / А не живи по лжи. / Чужое слово? Не бери, / На место положи. // А если взял, так уж держи, / Не отдавай другим. / И свет гаси. И не лежи, / Когда играют гимн. // А если лег, так уж не встань, / Совсем и никогда — / Не будешь брать чужую дрянь — / Слова и города».
Но Юрий Малецкий не зря аттестует поэзию Щиголь как своего рода «бродскианство» — «здесь каждый прожитый день, каждая минусуемая ночь приближает к Абсолютному Нулю. Вот тут ты и постой. Тут ты и продержись, братец, только затем, чтобы следующий день опять простоять — а наступившую ночь опять продержаться».
Вот стихи, которые наверняка войдут во многие антологии:
«В мокрую гору, по астрам, распластанным в лежке, / Переплетаясь, ползут насекомые ножки, / Счастье еще, что вороны не видно пока — / Может, судьба и, того, пощадит старика. // Где твое небце, бескрылая божья коровка? / Медленно близится неодолимая бровка, / Медленно близится, медленно — дело к зиме, / Медленно, медленно, медленно, медленно, ме…»
КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ
КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ
«Серьезный человек»
После триумфального успеха вестерна «Старикам здесь не место» [21] и комедии «Сжечь после прочтения» [22] последний фильм братьев Коэнов «Серьезный человек» прошел в нашем да и в мировом прокате на удивление тихо. Фильм, правда, имел две номинации на «Оскар» («Лучший фильм» и «Лучший оригинальный сценарий»), но ни одной статуэтки не получил, денег больших не собрал (что не так страшно при бюджете в 7 миллионов долларов) и поставил в тупик киноманов, которые не поняли: как это? Как можно один за другим снимать просто шедевр («Старики...»), убойный шедевр («Сжечь...») и шедевр абсолютный («Серьезный человек»).
Впрочем, по выходе последнего фильма стало ясно, что перед нами своего рода трилогия, объединенная сквозным мотивом религиозного агностицизма; кино на тему: «Бог есть? — Бога нет?» Или, говоря иначе, кино про то, что современный обезбоженный мир, кажется, вовсе слетел с катушек и люди в нем, утратив привычные ориентиры, либо мечутся слепо в надежде урвать «свое», либо глухо тоскуют в отсутствие высшего смысла. Братья не скрывают, что работали над тремя лентами одновременно (причем работа над «Серьезным человеком» началась раньше всего), и вводят в ткань фильмов некоторое количество перекрестных отсылок: так философские резиньяции шерифа Белла о молчании Бога в «Стариках...» перекликаются с вопрошаниями героя последней картины: «Почему же Он задает нам вопросы, если не собирается давать ответы?»; а название, к примеру, агрессивной адвокатской конторы «Тэкмен — Марш», которая занималась разводом судебного пристава Гарри в «Сжечь после прочтения», упоминается, как страшный сон, и в «Серьезном человеке».
При этом жанр от фильма к фильму меняется радикально. Если в «Стариках...» речь шла о «молчании» протестантского Бога, который перестал помогать «хорошим парням» на пути к успеху, отчего вся жанровая конструкция вестерна рушилась в финале, как карточный домик; если в комедии ошибок «Сжечь после прочтения» эффектно летел в тартарары мир, где всякое понятие о Боге заменил идиотский потребительский фетишизм, то в «Серьезном человеке» авторы, вдоволь налюбовавшись на гибель «чужих» богов, пытаются разобраться уже с собственной верой/безверием и прояснить свои отношения со старым, добрым еврейским Хашемом [23] . Соответственно меняется и оптика: тут взгляд на ситуацию уже не снаружи, а изнутри, и всякие постмодернистские игры с готовыми жанрами идут побоку. Что перед нами? Ностальгический фильм о взрослении? Жесткий (анти)семитский бурлеск? Философская притча? Бытовая комедия? Исповедь? И то, и другое, и третье, и четвертое, и еще нечто большее. Авторы предпринимают, что называется, «хирургическую операцию на себе», острейшим скальпелем препарируя у нас на глазах собственную, глубоко интимную и притом достаточно амбивалентную связь с религиозной традицией.
Сделано это с такой виртуозностью, что сидишь в кресле, время от времени изумленно протирая глаза: ни одного неточного движения, ни одного лишнего кадра, ни одной случайной детали… Удачных попыток спроецировать на экран анатомию собственного «я» в мировом кино не так уж и много. Помнится, Феллини, чтобы выяснить отношения с Музой в «81/ sub 2 /sub », понадобилась изысканно-сложная сюрреалистическая конструкция с участием полутора десятков прекрасных фемин. Коэнам, чтобы выяснить свои отношения с Богом (или дать Богу выяснить отношения с ними), понадобился пыльный, с лысыми лужайками заурядный городишко на Среднем Западе, синагога (кажется, ровно та самая, где Джоэл Коэн в 1969 году проходил бар-мицву), йешива и полтора десятка колоритных евреев — почтенных членов иудейской общины Миннеаполиса, штат Миннесота.
Коэны — честные агностики, и понятие «Бог» для них включает именно это: школу, где приходилось зубрить иврит и кто-нибудь на уроке обязательно слушал Jefferson Airplain; свиток Торы, который ты впервые читал во время бар-мицвы, предварительно накурившись в сортире для смелости анаши; беседы с серьезным видом почтенных зубных врачей и юристов, что мы-де — евреи и у нас есть традиция… Мир, где прошло их еврейское отрочество, — занятная смесь местечковой замкнутости, провинциальной американской скуки, отголосков вовсю бушующей за пределами этого патриархального гетто революции хиппи и какой-то немыслимо древней, уходящей вглубь тысячелетий родовой памяти о сложных, «семейных» отношениях с Хашемом, которая, собственно, и делает евреев — евреями.
Коэны с небывалым, поразительным тщанием реконструируют в фильме эту ретросреду, дотошно воссоздавая мебель, архитектуру, дизайн автомобилей и гаджетов, длину брюк, покрой пиджаков, расцветку рубашек, — все, вплоть до нижнего белья, специально пошитого для актрис по лекалам 60-х годов, дабы платья сидели как надо, придавая корпулентным еврейским дамам гордый вид непотопляемых броненосцев на рейде. Эта избыточная и зрителю, в общем-то, ненужная тщательность необходима самим авторам как некая точка опоры: коли уж речь заходит о таких туманных материях, как присутствие Бога в человеческой жизни, связь видимого с невидимым, — надобно, чтобы видимое, по крайней мере, не вызывало ни малейших сомнений.
Далее это тщательнейшим образом реконструированное пространство Коэны населяют специально и со вкусом отобранными еврейскими «фриками». В фильме нет ни одного известного исполнителя, в основном — актеры сериалов, которые в силу своей специфической внешности обречены играть роли евреев, колоритных на грани карикатурности. Почти все они выглядят какими-то близкими и дальним родственниками мистера Бина: активно гримасничают, собирают в кучку глаза, жуют губы, строят брови домиком и пускают лоб скульптурными складками.
И поверх этой сверхэкспрессивной еврейской мимики то и дело лепят дежурные сахарные американские улыбочки — маска на маску. Авторы исполнителям в этом ничуть не препятствуют, на полную катушку используя их почти мультяшную выразительность. Более того, еще и усугубляют ее «уродскими» роговыми очками, немыслимыми прическами, дурацкой одеждой и прочими клоунскими аксессуарами. Если учесть, что эти «клоуны» изображают на экране зауряднейших обывателей, то среднеамериканское захолустье их попечением превращается на экране в этакий балаган, на подмостках которого любая бытовая коллизия легко и естественно перерастает в трагикомедию библейских масштабов.
В начале, для разгона, авторы дают небольшую черно-белую притчу-пролог.
Польское местечко, XIX век. Торговец Вавел (Аллен Рикман) возвращается зимней ненастной ночью с базара домой и привозит с собой гостя — почтенного реб Грошковера (Файвуш Финкель). Но жена Вавела Дора (Елена Шмуленсон), в отличие от мужа, в курсе, что реб Грошковер умер от тифа три года назад. Дора решает, что муж притащил в дом Диббука (злого духа), и, недолго думая, втыкает в сердце гостю нож для колки льда. Реб Грошковер очень удивляется, затем принимается хохотать, потом обижается. На рубашке у него начинает расплываться кровавое пятно, и, страшно рассерженный, он покидает дом Вавела, оставив и хозяев и зрителей в полном недоумении: кто это был? Живой человек, которого сдуру пришила суеверная баба, или Диббук, изгнанный в ад бесстрашной хозяйкой?
После этого идут титры, и дальше, через ушное отверстие 12-летнего Дэнни Гопника (Аарон Вольф), заткнутое наушником, в котором играет Jefferson Airplain, как бы изнутри его памяти, из его головы мы попадаем уже в основное пространство картины — в класс еврейской школы образца 60-х годов ХХ века. Про Вавела, Дору и реб Грошковера никто больше в картине не вспоминает, так что единственное назначение этой притчи — с самого начала поставить перед зрителем большой знак вопроса: «Существует потусторонняя реальность или все это бабьи выдумки?»
