Габриэль Руа - Счастье по случаю
— Азарьюс! — вскричала Роза-Анна, чтобы заставить его замолчать, потому что представшее перед ней зрелище всех их невзгод и бед было для нее невыносимо, — ведь, что бы ни случалось, она всегда отказывалась их признавать. — Азарьюс, не говори так!
Он подошел и наклонился над ее кроватью.
— Я заговорил с тобой об этом сегодня потому, что с твоими бедами покончено, Роза-Анна. Слушай меня, Роза-Анна: все начинается заново. Прежде всего, ты сможешь подыскать теперь себе домик по вкусу, как только к тебе вернутся силы и ты снова встанешь на ноги… Веселый домик, какой тебе всегда хотелось… Не такой, как этот, где ты не могла — я-то видел это — глаз сомкнуть по ночам, а все думала и думала целыми часами, как бы устроить наши дела…
В его голосе зазвучали гордость и глубокое удовлетворение.
— Да, ты ведь всегда считала, что я-то не могу устроить наши дела… Ну, так вот, теперь это сделано. Все устроено. Ты будешь жить так, как тебе всегда хотелось. Это я все же смогу для тебя сделать, Роза-Анна… Смогу, хоть, правда, с опозданием, наконец-то дать тебе несколько лет спокойствия…
— Спокойствия! — отозвалась она надтреснутым, недоверчивым, приглушенным голосом. — Спокойствия!.. — Потом она снова взяла себя в руки. Почти умоляющим тоном она попросила: — Не говори глупостей, Азарьюс. Не искушай судьбу.
Он с шумом втянул в себя воздух и продолжал уже почти весело:
— Глупости! Вот всегда ты так говоришь — глупости! Но погоди немного — ты увидишь, что это совсем не глупости… Нет, нет, Роза-Анна, это и в самом деле спокойствие. Спокойствие, какого у тебя никогда еще не было. Послушай… С июля ты начнешь получать кругленькую сумму, новенький чек от правительства, который тебе доставят прямо на дом… И так, ты и будешь получать его первого числа каждого месяца… Что ты на это скажешь, а?
Его голос звучал теперь так же радостно и удовлетворенно, как в былые дни, когда он отдавал жене весь свой заработок. «На, возьми, это все твое», — говорил он, вкладывая пачку долларов в руку Розы-Анны и крепко сжимая ее пальцы в своих. «Все это — твое». Он словно преподносил ей в дар все свои наполненные трудом дни, свое ремесло плотника, свои сильные руки и еще — будущее, будущее, которое представлялось им обоим безмятежно ясным.
— Нет, нет, — недоверчиво сказала Роза-Анна. — Не говори ты мне о спокойствии, бедный ты мой… Это не для нас, об этом нечего и думать. Лучше никогда не тешить себя несбыточными надеждами.
— Несбыточными! — повторил Азарьюс. — Но послушай — я же тебе говорю, что ты будешь ежемесячно получать чек на кругленькую сумму. Так что спокойствие придет к тебе — придет по почте. Пятьдесят пять долларов в месяц, Роза-Анна… Они придут к тебе прямо в руки! Ты будешь получать их каждый месяц… Но это еще не все. Эти деньги будут полагаться только тебе. А вдобавок ты будешь получать кое-что и на детей. И всего выйдет что-нибудь вроде девяноста семи долларов в месяц. Разве это — не спокойствие, а?
Она улыбнулась, недоверчивая, ослабевшая, такая далекая от всяких подозрений, что через несколько секунд принялась подшучивать над ним:
— А ты все такой же! С мастерской мелкой мебели ты собирался выручать две тысячи долларов в год, помнишь? А потом торговлей железным ломом ты рассчитывал зарабатывать три тысячи долларов. А когда играл на скачках, то уже вот-вот должен был купить домик на Нотр-Дам-де-Грас.
Потом она продолжала уже более мягким тоном:
— Пусть уж все идет своим чередом. Все устроится, как и всегда устраивалось. С помощью наших рук. Уж послушай меня. Так-то оно лучше. Оно вернее рассчитывать на свои руки, только на свои руки, чем заниматься выдумками… Выдумки — они и есть выдумки. Подумать только, девяносто семь долларов в месяц с доставкой по почте! Ты же сам знаешь, у нас таких денег никогда и не бывало. Во всяком случае, давно уже не бывало. Это же очень большие деньги. Откуда они у нас будут? У нас, у таких бедняков? У нас?..
— Говорю тебе, они уже есть!
И он с живостью продолжал:
— Ты их получишь! Именно ты! Каждый месяц — девяносто семь долларов! Но это еще не самое главное…
Он расхаживал по комнате, нервно заложив руки за спину, потом внезапно рассек воздух резким, упрямым жестом.
— Самое главное…
Он подошел к кровати, глубоко вздохнул и воскликнул:
— Самое главное то, что ты наконец избавишься от меня!
Как только он сказал это, наступила пугающая тишина. Он постарался произнести эти слова легко и насмешливо, но едва лишь они сорвались с его губ, как между ним и Розой-Анной легло молчание.
Внезапно тоска сжала его горло. Он подошел к окну, облокотился о пыльный подоконник и замер, пристально глядя на огни железной дороги. Он понял, почему так прямо бросил это грубое слово — потому, что оно таило в себе особый смысл, как бы залог его собственного освобождения. Он долго стоял у окна, глядя на поблескивающие рельсы. Они всегда притягивали к себе его взгляд. Полузакрыв глаза, он смотрел, как они убегают в беспредельную даль, унося его к вновь обретенной молодости. Свободный, совсем свободный, он начнет теперь новую жизнь. Он уже как бы вдыхал не копоть и не угольную пыль, а воздух открытых просторов, могучие бурные ветры. Он думал о грузовых судах на канале Лашин, за которыми всегда следил с исступленным желанием уехать. Он думал о древних странах, о которых мечтал еще совсем мальчишкой, о Франции — это название жило в дальнем уголке его сердца, как тоска по родине. Он даже представил себе поля сражений, дымящиеся людской кровью, — но зато человек мог проявить там всю свою силу. Его жизнь была вся наполнена мелкими неудачами, и теперь ему вдруг захотелось приключений, опасностей, риска. И хотя он не был способен справиться даже с бедами своих близких, его внезапно охватило лихорадочное возбуждение при мысли о схватке с грандиозными бедствиями, которые потрясали мир.
На лбу у него выступил пот. Он взволнованно задышал. Он и сам уже больше не понимал, что побудило его сделать решительный шаг — желание спасти самого себя или свою несчастную семью. Но он ощущал на губах вкус свершения, вкус возрождения к жизни.
До него донесся слабый, неуверенный голос, в котором слышался страх:
— Азарьюс, ты что, нашел работу в деревне и собираешься уехать?
Он не ответил.
Она продолжала хриплым, почти свистящим голосом:
— Азарьюс, зажги свет, я хочу тебя видеть!
Азарьюс медленно подошел к лампочке, свисавшей с потолка, и повернул выключатель.
В первую минуту, ослепленная светом, Роза-Анна увидела только движущиеся руки мужа, затем его лицо, бледное, но решительное и такое молодое, что ее словно что-то ударило в сердце.
Ее взгляд скользнул по его плечам, по талии, по ногам — она не узнавала надетой на нем одежды. Ее глаза неестественно расширились. Губы задрожали. И у нее вырвался отчаянный крик, один-единственный, утонувший в свисте проносившегося мимо локомотива.
Азарьюс неподвижно стоял перед ней в солдатской форме.
XXXIII
Серо-зеленые шинели волна за волной катились к станции Бонавантюр, унося в своем разливе светлые пятна женских платьев, а также песни, смех, запах перегара, икоту, вздохи — слитный гул возбужденной толпы.
Эманюэль и Флорентина пришли заранее и устроились на скамье в зале ожидания. Они разговаривали, держась за руки над вещевым мешком, лежавшим на их сдвинутых коленях. Обрывки фраз, минуты молчания, последние советы — их слова, их тревога терялись среди топота подкованных сапог, среди множества вздохов, как будто бы легких, как будто бы счастливых, поднимавшихся к своду вокзала.
Эманюэль смотрел на свой подходивший полк с недоумением. Почти на всех лицах сияла радость. Какой-то солдат шел, пошатываясь, поддерживаемый двумя приятелями, которые хохотали во все горло. Чуть подальше другой солдат выкрикивал пьяным голосом: «Теперь-то мы повидаем мир! Уж теперь-то мы повидаем мир!» Вокруг царило искусственное, лихорадочное возбуждение. Эманюэль отвернулся и обнял Флорентину.
Он думал, что легче перенесет отъезд, если уже будет женат на ней, что такое доказательство веры в будущее подбодрит его. Но теперь он обнаружил, что между ними возникли хрупкие, и все же прочные узы, ткань привычек, которую будет трудно, очень трудно разорвать. Флорентина, тысячу раз в день примерявшая платья и шляпки, которые он ей подарил! Флорентина, всегда готовая куда-нибудь пойти, погулять по улицам, постоять у витрин! Флорентина, то кокетливая, то вдруг такая печальная, такая удрученная! И те короткие минуты нежности, когда она, взяв его руку в свои, говорила: «Господи, как мне будет тоскливо, когда ты уедешь!» Эти дни пронеслись, словно краткие миги, словно сновидение. «Как вспышка молнии, — сказал себе Эманюэль. — Нет, уезжающим следовало бы отказываться от нежных привязанностей!»
