Евгений Москвин - Предвестники табора

Мишка сказал, что ему осточертела толпа, и предложил пойти на мост. Я спросил его, тот самый ли это мост, который мы проезжали сегодня на такси.

— Да.

В очередной раз я вспомнил ступенчатый постамент и рекламные флаги.

— С моста очень хороший вид, и народу совсем немного, — сообщил Мишка.

Два рекламных флага разрывались, штормили на ветру, испещряясь морщинами и разглаживаясь. Третий — самый правый — так и оставался приспущенным, и на секунду меня охватило разочарование — так печалятся о недовершенном празднике. При каждом порыве ветра флаг не вспыхивал, как пламя, а только подергивался — нелепо, безжизненно, — но я знал, что стоит только потянуть за канат…

Я не стану этого делать. «Разве ты не жаждал нарушить этот рай? — который раем никогда и не был…»

Подойдя вплотную к парапету, Мишка быстро курил, делая нервные, прерывистые затяжки; докурив одну сигарету, он тотчас достал следующую.

Я стоял позади, метрах в двух, но даже с этой позиции уже открывался отличный вид на море (не так, как на другой стороне моста, где днем я смог различить лишь отражения-зайчики на небе, — да и те были одной лишь игрой воображения); берег тоже было видно, и людей, уже подтянувшихся к морю на представление, и прибрежные сосны и лиственницы — черные причудливые тени, звенящие и осторожно потрагивающие друг друга от изменчивого бриза; по-прежнему от созерцания этих теней становилось теплее.

Две яхты на самой середине непроницаемо темной морской глади, с желтыми и голубыми оконцами и с подсветками на бортах, походили отсюда на детские игрушки с цветными стеклышками и электрической лампочкой внутри. Гирлянда из флажков, по всей видимости, опоясывавшая обе яхты по периметру, тут и там крепилась к низеньким железным перилам, вделанным в борта (колючие бусины, оплетавшие иглы), — флажки и перила выглядели настолько миниатюрно, что, казалось, я способен различить это глазом лишь по причине, что вижу и то, и другое вкупе. Огни разделительных буев, сиявшие ближе к берегу, добавляли водной мозаике кровавые тона.

— Откуда будут стрелять? С яхт?

— Да, — Мишка кивнул как-то незначаще; он задумчиво стряхивал пепел за парапет.

— Ты успокоился? — спросил я.

Мишка ничего не отвечал некоторое время; затем:

— Можно один вопрос, Макс?

— Конечно.

— Эта история, которую я рассказал тебе… — он остановился, казалось, что-то выверяя; его губы, бесшумно шевелясь, пропускали дым, — только ответь мне искренно, ладно?

— Хорошо, — тихо пообещал я.

— Она… показалась тебе глупой, да?

Мишка так и стоял ко мне затылком, почти (его профиль я все же видел), не оборачивался и, задав этот вопрос, снова стряхнул пепел, на сей раз, однако, притронувшись указательным пальцем к окурку всего один раз.

— Глупой? — переспросил я нерешительно, но Мишка очевидно расслышал не вопрос — утверждение.

Он обернулся и качнул головой.

— Да?

Тотчас мне стало неловко от того, что он неправильно расслышал меня; пожалуй, если я и не хотел отвечать утвердительно, то, во всяком случае, собирался подобрать некое более точное слово, нежели «глупый»; теперь же я осознал, что не в силах выполнить обещание: в одно мгновение я закрылся от того, что Мишка совершил вот такую нелепость, рано отреагировал на заключение, которого я еще не вынес, — да, я закрылся от Мишки. Неприятельски. И еще я испытал легкое раздражение, которое, впрочем, быстро сошло на нет.

Я произнес:

— Нет, — без какого-то ни было оттенка в голосе.

Это было просто «нет».

— А вот мне она кажется глупой. И совершенно незначительной.

— Теперь?

— Сейчас, — сказал Мишка.

А потом прибавил:

— И впервые за все время.

Над морем взмыли первые ракеты официального увеселения, — хрустящие взрывы и свист, — и тотчас на одной из яхт почему-то погасло два каютных окна.

Люди на берегу ответили криками и воздетыми зажигалками и бенгальскими огнями; кто-то принялся размахивать кепкой.

— Ты успокоился? — снова спросил я.

У меня за спиной проехала редкая машина.

— Почти… успокаиваюсь, во всяком случае. Видишь? — он указал на сигарету, — я всегда начинаю курить, когда со мной что-то не ладится… а этого делать не следует. Это означает, что меня действительно легко выбить из колеи.

— Действительно?

Ракетные выстрелы — и новые огни над морем, синие и кремовые; цвет и яркость окрепли на взлете, затем, пройдя самую высокую точку траектории, копнами растеряли хрустящие искры, ослабли и увяли, умерли, так и не опустившись на воду, — словно не пожелали быть насильно погашенными морем. Небо заволокли соленые кисти дыма.

Мысли далеко. Боль тоже остановилась.

Это ненадолго — очень скоро все вернется.

Я понял, что оба раза забыл посмотреть на водную гладь: как расштриховались на ней огни фейерверка? — удивительно, учитывая, что по пути сюда разговаривая с Мишкой о салюте, я представлял себе именно отражения на воде.

Ничего, в следующий раз.

В экстазе воздетые руки на берегу с бенгальскими огнями и язычками пламени — от зажигалок. Изломленные жесты превращали прибрежное море в театр теней.

Кто-то прыгнул в воду; потом еще один человек. Хотят отыскать на дне непогасшие искры фейерверка?

— Маша так говорит, — изрек Мишка запоздалый ответ.

— Что?..

— А я с ней всегда спорю по этому поводу и начинаю дергаться, а она говорит: «Ну вот видишь, я и прямо сейчас тебя выбила из колеи». Что можно поставить против такого аргумента? Верно, ничего, — сам же и ответил Мишка.

Затем прибавил тише и медленнее:

— Я с самого начала ничего не мог ей противопоставить.

Третий ракетный залп, и на сей раз я действительно рассматривал цветные акварельные пятна на водной глади.

— Люблю ли я ее?.. Так, как раньше, как в юности, пылко я уже не могу полюбить.

Мишка обернулся и посмотрел на меня…

— Понимаешь, Макс?..

…Посмотрел даже как-то трагически, но мне, сам не знаю, почему, стало немножко смешно, как если бы Мишка всего-навсего изображал трагизм; на самом же деле — я знал это — он говорил абсолютно искренне.

Я понял, что не испытываю ни капли сострадания и нисколько не жалею о своей недавней неоткровенности. Будучи не в силах полюбить, Мишка просто отыскал компромисс. Это Маша научила его отыскивать компромиссы? Нет, уже и десять лет назад он прекрасно умел это делать… да и раньше тоже.

Но что же теперь? Теперь он прекрасно научился заключать компромиссы и с собой — если не во всем, то, во всяком случае, во многом.

Но как же борьба? В раю нет борьбы.

«Но это же не рай», — снова повторил я себе.

Нет, это рай — для Мишки.

Мишка стоял уже лицом ко мне, и над его кудрявой шевелюрой, искря золотом, распускались все новые хрустящие кисти и разноцветные огни фейерверка — меж колец дыма.

— Ну что… — он решительно швырнул окурок за парапет, — пойдем, напьемся? Хочешь?..

Я улыбнулся, повернул голову влево и в этот момент…

Увидел Предвестников табора. Такими, какими я видел их пять дней назад из окна кинотеатра: четверо в белых одеяниях катили белый катафалк, метрах в тридцати, в направлении от меня, по неширокой дороге между встречными проезжими полосами. Одно только изменилось: теперь эту «процессию» сопровождали еще два персонажа: каторжники, несущие на спинах колокола, — по обе стороны от катафалка. (Именно по этой причине уже и не могло быть никаких сомнений, что передо мной Предвестники табора).

Думаю, я сильно изменился в лице, потому что Мишка окликнул меня; я бросил взгляд в его сторону, но он теперь тоже смотрел на Предвестников табора. На Мишкином лице тоже выражалось предельное внимание.

Наконец-то он узнал их.

Я снова смотрю на Предвестников табора (секунду назад — на повороте головы — я увидел, как Мишка поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня, и понял, что мне легче смотреть на Предвестников табора, нежели встречаться с ним взглядом, — сейчас, — значительно легче…).

Я делаю шаг; затем другой, третий — люди в белых одеяниях и каторжники уже чуть ближе на три шага страх? никакого страха я позабыл о страхе нет не позабыл раз я произнес про себя слово страх, но я не испытываю страха нет никакого страха я только должен выяснить во что бы то ни стало я должен нагнать их чтобы выяснить кто лежит в катафалке, а впрочем я и так знаю я просто хочу удостовериться

я хочу увидеть ее лицо хочу увидеть лицо

тридцатилетней женщины или до сих пор пятнадцатилетней девочки но я почти уверен она по-прежнему девочка потому что Предвестники табора неподвластны времени а она стала их частью они унесли ее но умерла она только… когда Мишка написал мне письмо