Джон Гришем - Покрашенный дом

— Ох, спасибо, Люк! — воскликнула она, прямо-таки закричала. И потрепала меня по шее. — Завтра отдам тебе письмо. Обещаешь, что отправишь его?

— Обещаю. — Я подумал о мистере Торнтоне, нашем почтмейстере, о том, как он удивится, увидев письмо Либби Летчер к Рики в Корею. Ладно, я как-нибудь с этим справлюсь. Может, придется спросить у мамы.

Женщины вынесли младенца на заднюю веранду, где Бабка укачивала его, пока он не заснул. Мама и миссис Летчер обсуждали вопрос о том, как, должно быть, утомился бедный ребеночек от своего беспрестанного плача, а тот, когда наконец отключился, заснул глубоким и спокойным сном. Мне уже надоели все эти разговоры о ребенке.

Мама разбудила меня сразу после рассвета, но вместо того, чтобы вытащить из постели и окунуть в новый день, полный фермерских забот, села ко мне и заговорила:

— Мы уезжаем завтра утром, Люк. Сегодня соберу все вещи. А отец поможет тебе докрасить фасад дома, так что давай, вставай.

— Дождь идет? — спросил я.

— Нет. Облачно, но красить можно.

— А почему мы уезжаем завтра?

— Пора ехать.

— А когда вернемся?

— Не знаю. Иди завтракать. У нас впереди трудный день.

Я начал красить еще до семи утра, когда солнце едва выглянуло из-за верхушек деревьев на востоке. Трава была мокрая, дом тоже, но выбора не было. Однако доски скоро просохли, и работа пошла гладко. Отец вскоре присоединился ко мне, и мы вдвоем передвинули леса, чтобы он мог дотянуться до самых высоких мест. Потом подошел мистер Летчер, несколько минут понаблюдал за нами и сказал: «Я тоже хочу помочь».

— Да это совсем не обязательно, — сказал отец с высоты в восемь футов.

— Я хочу хоть как-то отработать наше содержание, — сказал он. Делать ему все равно было нечего.

— Ну хорошо. Люк, ступай, принеси еще одну кисть.

Я сбегал в сарай, довольный, что снова заполучил бесплатного помощника. Мистер Летчер начал яростно красить, словно хотел доказать свою ценность в качестве маляра.

Позади нас собралась целая толпа — поглазеть на нашу работу. Я насчитал семерых Летчеров — все их дети, за исключением Либби и младенца. Они уселись там, наблюдая за нами без всякого выражения на лицах.

Я понял, что они ждут завтрака. И, не обращая на них внимания, продолжал работать.

Работать, однако, оказалось затруднительно. Сначала пришел Паппи, который хотел, чтобы я поехал с ним к речке, проверить уровень воды. Я ответил, что вообще-то мне надо красить. Но отец сказал: «Поезжай, Люк» — и погасил все мои протесты.

Мы ехали на тракторе через залитые поля, пока вода почти не закрыла передние колеса. Когда дальше ехать стало невозможно, Паппи выключил мотор. Мы долго еще сидели на тракторе, окруженные вымокшим хлопчатником, на выращивание которого положили столько трудов.

— Значит, завтра уезжаете, — наконец произнес он.

— Да, сэр.

— Но вы ведь скоро вернетесь.

— Да, сэр. — Это мама будет решать, когда нам вернуться, а вовсе не Паппи. А если Паппи считает, что однажды мы приедем назад и снова займем свое место на нашей семейной ферме и будем трудиться над следующим урожаем, то он ошибается. Мне было жалко его, я уже начинал тосковать по нему.

— Я тут еще подумал насчет Хэнка и Ковбоя, — сказал он, не сводя глаз с воды перед трактором. — Давай оставим все как есть, как тогда договорились. Ничего хорошего не выйдет, если мы кому-то про это расскажем. Этот секрет мы унесем с собой в могилу. — Он протянул мне правую руку. — Договорились?

— Договорились, — ответил я сжимая его толстую, заскорузлую ладонь.

— Смотри не забывай своего Паппи там, на Севере, слышишь?

— Не забуду!

Он завел мотор, включил заднюю передачу и развернул трактор по воде.

Когда я вернулся к дому, Перси Летчер уже успел прихватить мою кисть и был целиком погружен в работу. Но тут же, не говоря ни слова, вернул ее мне, а сам уселся под деревом. Я поработал, наверное, минут десять, и тут появилась Бабка. Она вышла на веранду и позвала меня:

— Люк, иди сюда. Хочу тебе кое-что показать.

Она повела меня вокруг дома, потом к силосной яме. Вокруг повсюду стояли мутные лужи, вода уже подобралась на тридцать футов к амбару. Она хотела прогуляться со мной по тропинке и поболтать, но там везде была сплошная грязь и вода. И она уселась на край прицепа.

— Что ты хотела мне показать? — спросил я после долгого молчания.

— Да ничего. Просто хотела немного посидеть с тобой вдвоем. Вы ж завтра уедете. Я вот все пытаюсь вспомнить, ты когда-нибудь ночевал не дома?

— Ни разу, насколько помню, — ответил я. Я отлично знал, что родился в той самой спальне, где теперь спят мои родители. Я знал, что первой меня на руки взяла Бабка, она приняла меня и она же ухаживала за мамой. Нет, я никогда не покидал этого дома, ни на одну ночь.

— Вам там хорошо будет, на Севере, — сказала она, но без особой убежденности в голосе. — Много людей уезжает туда из наших мест, и все находят там работу. Они всегда хорошо там устраиваются, но всегда возвращаются сюда, домой. И ты вернешься, не успеешь оглянуться.

Я очень любил Бабку, как любой мальчишка любит свою бабушку, но отчего-то был уверен, что никогда уже не буду жить в ее доме и работать на ее поле.

Мы некоторое время говорили о Рики, потом о Летчерах. Она обняла меня за плечи, прижала к себе и заставила пообещать, да еще и не один раз, что я буду ей писать. Мне также пришлось пообещать хорошо учиться, слушаться родителей, посещать церковь и читать Писание, а также не сквернословить, чтобы не стать похожим на янки.

Когда она закончила вытягивать из меня все эти обещания, я был уже совершенно без сил. И мы пошли обратно к дому, обходя лужи.

Утро тянулось и тянулось. Орда Летчеров после завтрака разбрелась кто куда, но все тут же собрались, когда подошло время ленча. И стали наблюдать, как отец и мистер Летчер стараются обогнать друг друга, докрашивая фасад дома.

Мы кормили их на задней веранде. После того как они поели, Либби оттащила меня в сторонку и вручила письмо для Рики. Я умудрился перед этим стащить чистый белый конверт из запаса, хранившегося в уголке кухонного стола. Я адресовал его Рики — через пункт армейской полевой почты в Сан-Диего — и наклеил марку. На нее это произвело большое впечатление. Она аккуратно вложила свое письмо внутрь конверта, а потом дважды облизала полоску клея на клапане.

— Спасибо, Люк, — сказала она и поцеловала меня в лоб.

Я засунул конверт под рубашку, чтобы никто не увидел. Я уже решил, что расскажу об этом маме, но пока не нашел удобного случая.

Потом события стали развиваться быстрее. Мама и Бабка всю вторую половину дня стирали и гладили вещи, которые мы возьмем с собой. Отец и мистер Летчер красили, пока не опустели банки с краской. Мне хотелось, чтобы время текло помедленнее, но оно по неизвестной причине все ускоряло свой бег.

Мы пережили еще один ужин в молчании, все волновались по поводу предстоящей поездки на Север, но каждый по своим причинам. Мне было до того грустно, что я потерял аппетит.

— Теперь тебе на какое-то время придется забыть, что такое ужинать у нас дома, Люк, — заметил Паппи. Не знаю, зачем он это сказал — настроение нам он уж точно не поднял.

— Говорят, на Севере еда просто ужасная, — встряла Бабка, тоже стараясь как-то снять напряжение. Это тоже не помогло.

Сидеть на веранде было слишком холодно. Мы собрались в гостиной и попытались просто болтать, словно все у нас оставалось по-прежнему. Но болтать ни о чем не хотелось. Церковные дела давно наскучили. Бейсбольный сезон уже закончился. Никому не хотелось вспоминать о Рики. Даже погода больше не привлекала к себе ничьего внимания.

В итоге мы сдались и отправились спать. Мама подоткнула мне одеяло и поцеловала, пожелав спокойной ночи. Паппи тоже зашел сказать пару слов, чего прежде никогда не делал.

Когда я в конце концов остался один, я помолился. Потом уставился в темный потолок, стараясь убедить себя в том, что это последняя моя ночь на нашей ферме.

Глава 36

Отец был ранен в Италии в 1944 году. Его сначала лечили там же, потом на госпитальном судне переправили в Бостон, где он проходил реабилитацию. Когда он сошел с автобуса на остановке в Мемфисе, у него было два здоровенных брезентовых армейских мешка, набитых одеждой, и несколько сувениров. Два месяца спустя он женился на моей матери. А через десять месяцев после этого на сцене появился я.

Я никогда не видел эти его армейские мешки. Насколько я знаю, ими не пользовались со времен войны. Но когда я ранним утром на следующий день вошел в гостиную, они уже стояли там, наполовину заполненные нашей одеждой, а мама была занята подготовкой других необходимых вещей к упаковке. Диван был завален ее платьями, стегаными одеялами и рубашками, что она гладила вчера. Я спросил ее про эти армейские мешки, и она сказала, что они все эти последние восемь лет хранились в кладовке на чердаке сарая для инструментов.