Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)
Примечательнее всего то, что роман, пусть и не сразу, выходит за рамки игр и стилизаций. Ле Гуин написала историю Лавинии, Краули — историю Ады. «Трудно ее не любить, — пишет Александра подруге. — За тщеславие, за ошеломительные надежды, за предвидения того, что станет возможно в будущем, — проницательные и точные, хотя никаких доказательств у нее не было... И за ее сумасбродство. И за ее ужасные страдания, и за то, как она держалась».
На одном уровне «Роман лорда Байрона» — готическая история и романтическая повесть, с фамильными тайнами, двойниками, медведями, тюрьмами, побегами, зомби, контрабандистами, боксерами, запретной любовью, карбонариями и т. д. и т. п. Но за всем этим — яростные усилия поэта понять себя самого и передать это понимание Аде. Заметки Ады — сперва кажущиеся столь же безумно-эгоцентричными, как и примечания Кинбота к «Бледному пламени», — становятся отчаянным выражением любви к отцу. Байрон и Ада: любовь, боль, отчаяние. Только Александре удается то, что казалось безнадежным в XIX веке: благодаря ей отец и дочь наконец встречаются, пусть и на страницах книги; и сама Александра обретает отца, столь же преступного и столь же любящего, как «дурной, дрянной и опасный для близких» лорд Байрон.
Любовь, спрятанная за сложными литературными декорациями; да и не спрятанная вовсе — для тех, кто умеет читать. Она открыта и нам благодаря переводчику Сергею Сухареву, превосходно справившемуся со стилевым многообразием романа.
С а л м а н Р у ш д и. Флорентийская чародейка. Перевод с английского
Е. Бросалиной. СПб., «Амфора», 2009, 381 стр.
Неизбежной расплатой за власть является отсутствие в
жизни правителя каких-либо сюрпризов.
Автор, начинавший как фантаст, редко выбивается в «большую литературу», вне зависимости от своего таланта. Ле Гуин это удалось, хотя и с оговорками; Краули — нет, хотя он и написал несколько «реалистических» романов. Зато тот, чья литературная репутация уже установлена (он же не фантаст, что вы, — он магический реалист...), может себе позволить все, что угодно.
Вопрос лишь — для чего.
«Флорентийская чародейка» Салмана Рушди, в отличие от «Лавинии» и «Байрона», — только и не более чем постмодернистский исторический роман. Да, конечно, это книга, за которой стоят годы исследований и большие знания (список использованной литературы не без тщеславия прилагается). Разумеется, и здесь нас ждут игры с различными уровнями реальности: так, вымышленные эпизоды молодости героев объявляются «прототипами» сцен из комедии Макиавелли «Мандрагора» — притом что, как ясно читателю, именно пьеса и стала основой соответствующих глав. То же и с «Неистовым Роландом» Ариосто. Литература порождает реальность и сама порождается ею; или наоборот.
Ну а кроме этого?
Виртуозный лжец и рассказчик прибывает ко дворцу полулегендарного восточного владыки с некой миссией: «Баудолино». Великий Акбар создал любимую жену в своем воображении, и та перешла в реальность: «Хазарский словарь». Чужеземцу удается пройти во дворец, поскольку гость обрызган духами, вызывающими у всех расположенность к незнакомцу: «Парфюмер».
И это всё. Рушди в интервью не раз говорил, что ему хотелось соединить существовавшие одновременно, но такие далекие миры — Флоренцию эпохи Возрождения и Индию под владычеством Великих Моголов. Задача интересная, но оставшаяся чересчур умозрительной; все книги, как учит мудрый Эко, говорят о других книгах, но книга, сложенная из книг, говорящих о других книгах, — пожалуй, перебор. Формально это роман о любви — но любви в нем нет, есть лишь эмблематическое обозначение чувств. Метафора истории? — нет, табличка, на которой написано «МЕТАФОРА ИСТОРИИ». Пустота, в общем-то — и номинация на премию «Букер»: потому что Рушди.
Что касается перевода — он, кажется, хорош, но я так и не смог понять, является вторжение современных словечек в стилизованный текст авторским замыслом или переводческой небрежностью. Потому что небрежностей хватает: в романе появляется некий португальский иезуит Джозеф (Жозеф, разумеется), а на первой же странице возникает «король Пристер Джон», снабженный заботливой сноской, — то есть заглянуть в английскую Википедию старания хватило, а выяснить, кто такой пресвитер Иоанн, — уже нет. Что характерно.
Н и л Г е й м а н. История с кладбищем. Перевод с английского Е. Мартинкевич. М., «Астрель»; «АСТ», 2009, 320 стр.
...И вы понимаете, как жалко выглядит то, что вы созда-
ли, по сравнению с платоновским идеалом книги.
Нил Гейман, из интервью
Нил Гейман — фигура, безусловно, культовая, то есть вызывающая восторги одних читателей и недоуменное пожатие плечами — других. Я, признаться, отношусь ко вторым: из всей многообразной продукции этого англо-американского автора — сценариев, романов, рассказов (о комиксах разговор особый) — интерес представляют, на мой взгляд, только сказка для взрослых «Звездная пыль» да «Этюд в изумрудных тонах», остроумное и тонкое соединение миров Конана Дойля и Лавкрафта.
«История с кладбищем» — очередной бестселлер, лауреат множества премий... и разочарование даже для многих верных читателей Геймана. В чем же дело?
Гейман, несомненно, с самого начала своей карьеры работает в пределах постмодернизма, играя с масскультом, порой даже выходя за его пределы в область искусства — как в сравнительно мало известных комиксах, созданных совместно с художником Дейвом Маккином. Но можно из массовой литературы создавать высокую («Лолита», «Имя розы», далее везде), а можно высокую упрощать — чем, увы, Гейман по преимуществу и занимается.
Оригинальное заглавие романа — «The Graveyard Book», «Книга кладбищ» (переводчица не виновата в причудах издательской редактуры названия). Отсылка к Киплингу очевидна — и текст ее радостно подтверждает. Очень маленький мальчик, чью семью уничтожил загадочный убийца Джек, попадает на близлежащее кладбище; совет местных привидений принимает его «в семью» и дарует имя — Никто, сокращенно Ник. Понятно: Маугли, Шер-Хан, Сионийская стая. Параллели продолжаются: упыри — Бандар-Логи, страшное подземное существо — Мать-Кобра и т. п. Гейман сильнее всего там, где отходит от прототипа, — в главе о dance macabre , который мертвые танцуют вместе с живыми (неудивительно, что глава эта не имеет никакого отношения к основному сюжету). Но и слабее он — в том же: зачем Шер-Хану Маугли, понятно, а вот когда выясняется, что тайное содружество Джеков опасается некоего Пророчества, связанного с ребенком... что может быть скучнее и банальнее?
Вот почему Киплинг — гений и новатор, а Гейман, как правило, не более чем эпигон. И дело не в том, что первый — неоромантик/модернист, второй же — «человек эпохи постмодерна» («смотрите, как на мне топорщится пиджак»). Просто Киплинг видел мир и говорил о нем то, что еще никто не сказал, — говорил так, как прежде не умел никто. Гейман же холодно тасует образы и сюжеты, даже не пытаясь (в «Книге кладбищ», в «Американских богах»... и т. д.) создать небывалый прежде расклад. Сработало это, повторяю, лишь в «Звездной пыли», где Гейман изобразил Волшебную страну средоточием древних историй, не имеющих начала и конца (в популярной экранизации от этой, главнейшей темы романа не осталось и следа). В мире Геймана невозможны боль, отчаяние и надежда — то, чего с лихвой хватает в книгах его друга и соавтора, британца Терри Пратчетта. Отчего сэру Терри удается (не покидая рамок постмодернизма и юмористической фэнтези) быть и язвительным, и трогательным, и мудрым? Талант — и, так же как у Киплинга, понимание главного: игра не исключает серьезности, но нет ничего тоскливее только игры.
У и л ь я м Х о у п Х о д ж с о н. Ночная Земля. Перевод с английского
Ю. Соколова. М., «Вече», 2009, 352 стр.
Оставив наконец туманный морок снов и вос-
поминаний, я снова вернулся к непостижимой
тайне Ночной Земли, которую рассматривал сквозь
эту амбразуру.
А это — Очень Странная Книга.
У. Х. Ходжсон погиб в 1918 году в сражении на Ипре, оставив не так уж много и не так уж мало — четыре романа, сотню рассказов. На развитие хоррора и фэнтези он оказал немалое влияние — и почти неизвестен за пределами этих миров.
В том и вопрос: почему? Отчего Г. Ф. Лавкрафт, мягко говоря, не отличающийся художественным мастерством, стал фигурой столь заметной, что слово «Ктулху» знает любой полуграмотный интернетчик? Отчего с его мирами столь охотно играют десятки писателей, в то время как продолжатели Ходжсона (которого Лавкрафт ценил высоко) — как правило, чудаки одиночки?
