Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)
Лукин заманивает читателя в ловушку: главный герой повести — этакий современный Васисуалий Лоханкин, только поумнее и поначитанней, и вначале он даже вызывает симпатию, чувство... ну, скажем, классовой близости. Человек хочет только одного — чтобы мир его не трогал: чувство понятное и знакомое, так что легко не заметить, как шаг за шагом мил-человек Леня становится все мерзостнее и гнуснее, пока наконец в жестком и убедительном финале превращается «альтруист-пацифист» (говоря словами Стругацких) «в такого лютого зверя, что любо-дорого смотреть».
Одна развернутая метафора — и ее вполне достаточно. К чему вампиры в космосе? У нас свои упыри.
Ю л и я Л а т ы н и н а. Сто полей. М., «Астрель»; «АСТ», 2010, 573 стр.
В общем, считайте это диалогами Платона,
которые ведут персонажи братьев Стругацких.
Юлия Латынина. Предисловие к новому
изданию романа
Латыниной повезло больше многих фантастов: ее лучший роман «Сто полей» «Новый мир» отрецензировал еще в 1997 году.
Латыниной повезло меньше многих: ее цикл «Вейская империя» (в который входит эта книга) ни разу не издавался полностью и по порядку. Между тем Вейский цикл — одно из важнейших явлений русской прозы 1990-х годов; не только фантастики, но прозы в целом. Его вряд ли экранизируют, как «Охоту на изюбря», — хорошо, хоть переиздают.
Фабула нехитрая: земляне терпят крушение на неизвестной планете с феодальным уровнем развития и должны преодолеть две с лишним тысячи километров, чтобы добраться до своего звездолета. Тысячи прецедентов в фантастике. Земляне, волей или неволей, вмешиваются в местные политические интриги. «Трудно быть богом», да отчасти и «Обитаемый остров». Тем не менее ничего подобного «Ста полям» я назвать не могу — ни в нашей литературе, ни в зарубежной.
Латынина куда ближе к Лему, чем к Стругацким: весь ее цикл — это огромный культурологический эксперимент. Вот Империя — квинтэссенция всех империй Земли, гибрид Китая, Византии, Руси и СССР; вот глобальные закономерности ее функционирования, идеологии, быта, взаимодействия с варварами; вот многообразные столкновения обычаев, мировоззрений, культур. При этом автор неуклонно следует принципу, сформулированному ею в предисловии к ее раннему роману «Клеарх и Гераклея»: «Я считаю, что в хорошо написанной сцене должно быть полстраницы, два афоризма и один убитый; что действие должно развиваться от события к событию, а не от комментария к комментарию». Так оно и есть: блестящие афоризмы, харизматичные герои (живые, мертвые и умруны), никаких авторских комментариев, кроме откровенно пародийных. И все это — в форме стилизации под космическую НФ, скандинавскую сагу и китайский роман. И все это — в эволюции, постоянных изменениях, которые неминуемо оказываются поверхностными, потому что не затрагивают образа жизни и мысли. Читатель знает не больше, чем герои, — а значит, ему приходится самому реконструировать общественное устройство Веи и сложные хитросплетения интриг; понятно, что чтение не для каждого.
Латынина написала краткий курс практического макиавеллизма. Циничная книга? Скорее лишенная иллюзий. Роман увидел свет почти одновременно с «Чапаевым и Пустотой»; обе книги помещают современную жизнь России в гораздо более широкий культурный и мировоззренческий контекст — но насколько же Латынина превосходит Пелевина!
И кто об этом знает?
У р с у л а Л е Г у и н. Лавиния. Перевод с английского И. Тогоевой.
М., «Эксмо», 2009, 384 стр. (Серия «Звезды фантастики».)
Я никогда не умру. Уж в этом-то я со-
вершенно уверена. Моя жизнь слишком
условна, чтобы привести к чему-то столь
безусловному, как смерть.
Как заметил американский критик, Урсула Ле Гуин — одна из немногих, кого пускают «на наши пикники» (в мир «большой литературы»), «да и то перешептываются за ее спиной». В самом деле: и не замечать ее — странно, и читать об инопланетянах и магах... как-то несерьезно... Даром что «Левая рука Тьмы» — один из лучших современных романов о любви и к тому же еще один интересный культурологический эксперимент, а «Земноморье» пронизано отсылками к Юнгу и Фрэзеру.
«Лавиния» — последний на сегодняшний день роман 80-летней писательницы — книга более «доступная»: ее вполне можно читать как постмодернистскую историческую прозу, которой она, собственно, и является. Очень показательно: ранние книги Ле Гуин разрушали привычные рамки, теперь в этом нет нужды. «Лавиния» легко интерпретируется и как «женский», «феминистический» роман: Ле Гуин дает голос жене Энея, которая и у Вергилия-то проходит словно тень, фоном и причиной великой войны.
Не думаю, что многих читателей так уж заинтересуют быт и нравы Италии трехтысячелетней давности. Куда важнее — сам голос Лавинии, рассказ об одной судьбе, оказавшейся в сердце исторических событий — и все же на их периферии. Но в то же время... Вот тут-то и постмодернистский поворот, на удивление естественный: Лавиния знает, что она — героиня поэмы Вергилия, существующая только потому, что о ней читают; давно умершая женщина рассказывает о себе, поскольку о ней сейчас пишет кто-то еще, ей неведомый.
Воля судьбы и воля автора оказываются неотличимы, но и автор — не всеведущ и не совершенен. В древнем святилище Лавиния встречается со «своим поэтом», который, зная, что умирает (отсылка к «Смерти Вергилия» Германа Броха?), может рассказать своей героине о ее будущем. Прием не сказать что новаторский, но очень убедительный. Писательницу меньше всего интересуют постмодернистские игры сами по себе: важна «двух голосов перекличка» между временами (на самом деле трех, конечно, — присутствие Ле Гуин незримо, но существенно).
«Мужской» и «женский» взгляды на мир не столько противо-, сколько сопоставлены; краткий трехлетний брак Энея и Лавинии — образ единства, без которого немыслим мир (мир поэмы; романа; истории). «Лавиния» — своего рода «антиэпическая» поэма, точная в каждом слове, с легким намеком на ритмизацию, но не переходящая в «капустный гекзаметр», если вспомнить язвительное набоковское определение.
К сожалению, для русского читателя потеряно почти все. И. Тогоева, монополизировавшая переводы Ле Гуин, снова и снова с незавидным упорством уничтожает лаконичность и поэтичность авторского стиля, превращая его в серую бесформенную массу. В результате — роман попросту скучен, тогда как в оригинале он, хотя и уступает ранним книгам Ле Гуин, звенит латинской бронзой. Перевод издан и даже переиздан; издателям все равно, а большинству читателей деваться некуда.
Д ж о н К р а у л и. Роман лорда Байрона. Перевод с английского С. Сухарева. М., «Эксмо»; СПб., «Домино», 2009, 688 стр.
Дочурка Ада! Именем твоим
В конце я песнь украшу, как в начале.
Мне голос твой неслышен, взор незрим,
Но ты мне утешение в печали.
Дж. Г. Байрон. «Чайльд Гарольд», песня третья
Вот еще одно «пограничное имя»: Джон Краули, один из крупнейших современных прозаиков, фигура масштаба Гарсиа Маркеса и Эко, мало известен на родине, в Америке, и еще меньше у нас, хотя «Роман лорда Байрона» — уже пятая его книга, изданная в России. (Ей предшествовали культовый «Маленький, большой», один из безусловных шедевров ХХ века, и три тома тетралогии «Эгипет», американского аналога «Маятника Фуко».)
«Байрон» — на первый взгляд не более чем стилизация, причем опять же с постмодернистским смешением уровней реальности. История Али Сэйна, сына албанки и шотландского лэрда, — это роман, который мог бы написать Джордж Гордон Ноэль, шестой барон Байрон: полуавтобиография, исповедь и признание в чистой любви к далекой дочке. Комментарии Ады Лавлейс, «первой программистки», дочери Байрона, которая никогда не видела отца: она чудом обрела рукопись того самого неизвестного романа. Современные мейлы: женщине-историку Александре Новак попадают в руки некие математические таблицы и рукопись Ады. Леди Байрон, опасаясь, что в романе ее бывшего супруга окажется что-то нелестное для нее, потребовала от дочери сожжения книги; Ада подчинилась, но в последние месяцы жизни, умирая от рака, успела зашифровать отцовский роман так, чтобы его смогли прочитать лишь при помощи «разностных машин», подобных машине Чарльза Бэббиджа, для которой она написала первую в мире программу. Добавлю к этому, что и Аде и Александре рукопись доставляет один и тот же человек — некто «Роан Дж. Уилк» (анаграмма «Джон Краули»).
