Юрий Гальперин - Мост через Лету
Фомин запропастился. За книгами не заглянул. Сначала Лешаков беспокоился. Дни и ночи он проводил дома. Но марксист как в воду канул. Даже не звонил. Лешаков тоже не звонил. И, к стыду своему, увлекся, забыл о друге. А литературу за ненадобностью убрал на шкаф.
Грозы отгремели и прошли. Снова наступила жара. В комнате нечем было дышать. Густо стояло облако смрада над стареньким паяльником. Сладко пахло канифолью. Вентилятор хлопотал над столом, бесполезно молотил лопастями, неспособный вытолкнуть застоявшееся облако в раскрытое окно.
Ночами Лешаков писал на машинке. В шесть экземпляров печатал бесконечную формулу. «…НИКОМУ, НИКОГДА, НИ ЗА ЧТО…» Это занятие превратилось для него в медитацию.
Седьмого сентября, в семь часов, бормотал он и усмехался созвучному совпадению слов и чисел. Было смешно, но пугала кабала этих знаков. А однажды он даже открыл третий том «Войны и мира», единственную книгу Льва Толстого в доме, и потратил битый час, отыскивая место, где Пьер Безухов взволнованно изобретает себе предназначение «положить предел власти Зверя», подтасовывая данные наперекор французской грамматике. «Русский Безухов… L‘Russe Besuhof…» Отчего вдруг французская грамматика в русской судьбе, несогласно качал головой инженер — было неловко ему не то за Пьера, не то за графа, словно бы передернули карты. Подтасовка судьбы, так понимал Лешаков. А седьмое сентября?.. Перед Лешаковым стоял некто непредставимый, никакой не Зверь, но тоже чудище обло.
В семь часов, седьмого…
Он посмеивался, понимал: чего не случается, каких только совпадений не бывает. Он не верил машине, звездам, таблицам. «…НИ ВО ЧТО, НИКОМУ, НИКОГДА…» Но по мере приближения срока семерка росла. Она достигала исполинских размеров. Тенью затмевала будущее. Собственно, дальше — за семеркой — ничего не стояло. Она-то и сделалась для Лешакова тем единственным, что уже не таилось, а в открытую поджидало там, впереди.
Август — тяжелый, смарагдовый — кончался. Вечера наступали скорее. Вечерами Лешаков пораньше зажигал в комнате свет. В город возвращались отдохнувшие дети. Голоса их звонко раздавались во дворе, долетали с бульвара. Уже сухие листья попадались, как опалины, на вытоптанном ковре газона, хотя деревья шевелили еще темными кронами. Ветерок приобрел пронизывающий, ледяной оттенок. И вода в Неве потемнела, напряглась и катила гладкие, как расплав, волны к морю, подымаясь в гранитных берегах.
Инженер заканчивал сборку системы. Дело двигалось споро. Он сдерживал себя: избегал спешки. Проверял по многу раз, старался сработать наверняка. Ошибиться он не имел права. Слишком это было бы страшно.
Лешаков не допускал мысли об осечке. Если в работе возникали новые идеи, приходили свежие мысли, инженер выбирал с осторожностью. От некоторых заманчивых задумок и вовсе отказался — не осталось времени проверять.
Первого сентября город заполнили дети с цветами. Мальчики в форме, в круглых великоватых фуражках, девочки в белых крылатых передниках — робкие первоклассники. Обнимались — соскучились друг по другу за лето — выпускники. Инженер вышел с ними на улицу. Целое утро он бродил по бульвару, по набережным, встревоженный чужой радостью, затронутый странной забытой болью, и не мог понять, что происходит с ним, отчего вдруг так хорошо и так больно. Невдомек было ему, что это он прощается и что чувство расставания особенно сильно, когда расстаешься всерьез.
Он вернулся в комнату, превращенную за недели в сарай, в мастерскую. На столе стоял большой чемодан. В чемодане лежали три серых серебристых снаряда. Рядом, в сумке, компактно разместилась пусковая аппаратура.
Лешаков захлопнул крышку, снял чемодан со стола и бережно отнес в угол, поставил там вместе с сумкой. А потом прибрал комнату, подмел, собрал и вынес сор, приготовил поесть, перекусил и сел за машинку. Осталось несколько тысяч раз повторить заклятие: «НИ ЗА ЧТО, НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ».
* * *Четвертого сентября объявился Фомин. Бывший номенклатурный работник возник, как обычно, без звонка, без предупреждения. Он отвергал условности.
— Книжечки твои целы, все тут, — обрадовался Лешаков и достал со шкафа пыльную стопку.
Но Фомин уклонился от книг, словно забыл, что книги ему одолжили, словно бы и возвращать не собирался, — просто еще один экс в романтическом стиле первой русской революции.
— Плеханова дочитал? — догадался Лешаков. Марксист молча кивнул, поморщился, как от изжоги:
— Давно.
— Понятно. Чай сейчас сообразим.
— Лучше вот это, — пригласил бывший номенклатурный работник, достал из кармана четвертинку «московской» и поставил на стол, выложив к выпивке соленый огурец, крепкий, небольшого размера.
— Кончаются, — пожаловался он.
В присутствии Фомина дышалось легко. Грусть отпускала. До сих пор они понимали друг друга с полуслова. То есть возникала атмосфера, когда самое что ни на есть наслаждение состояло именно в том, чтобы тихо посидеть за столом и под негромкую беседу славно выпить водочки. Тем более, не виделись они почти месяц, и в преддверии решающей даты нельзя было угадать, когда снова свидятся. Очень даже выйти могло, что и никогда. Одним словом, случай располагал. Но Лешаков, хотя и обрадовался приходу марксиста, ни о чем таком не подумал.
Семерка надвигалась. Она подступала неумолимо. Семерка заслоняла от него все и всех.
Он знал, что от водки, от беседы разомлеет. И когда Фомин, нерешительно потоптавшись в прихожей, будто напоследок что-то важное собираясь сообщить, уйдет в ночь, когда за ним защелкнется замок, а инженер останется опять один в четырех стенах, то в размягченном состоянии уже не сможет он усадить себя за работу, чтобы дальше упрямо давить шаткие клавиши разбитой прокатной машинки, без конца повторяя одни и те же слова. Четко. Складно. Работу надо было исполнять внимательно и аккуратно, чисто, без помарок и без ошибок. С достоинством, с уважением, с почтением к тому, кто подберет с асфальта лешаковский листок, поднимет к глазам и прочтет. Так ясно инженер представлял, видел перед собой этого читающего человека, который задумался над его, Лешакова, словами, что за ним не видел друга, небритого, подавленного, но живого и сегодняшнего, сидевшего за столом.
Инженер сходил за чайником. Поставил на стол чашки и печенье. А рюмку одну — для Фомина. Он сказал:
— У меня работа. Ты прости.
— Работа не х… может и постоять. Но Лешаков остался неумолим.
Они сидели под лампочкой на углу стола, культурно накрытого старой скатеркой. Один хлебал чай из блюдца, другой пил водку и сочно хрустел огурцом.
После второй стопки бывший номенклатурный работник поднялся из-за стола и присел на корточках у этажерки, чтобы лучше рассмотреть немногие книги хозяина.
— «Капитал» имеется? — спросил он.
— Сколько нужно?
— Я не о том… Книга?
— Внизу, — указал Лешаков, — в заднем ряду. После института осталась. А тебе-то зачем опять?
— Читать буду. По второму заходу.
— Ты собирался последователей осваивать, — напомнил Лешаков.
Фомин замотал головой. Он вернулся к столу, налил и быстро опрокинул вовнутрь третью стопку.
— Не м-могу их. Сплошное фуфло… Эпигоны, мутанты, — промычал он. — Я попробовал: без поллитры не разберешься. Если по-честному, основоположников надо читать. Соль там… Хотя и догматизма хватает.
— Иди ты! — удивился Лешаков. — И даже?..
— И даже туда же, — компетентно подтвердил Фомин. — Одним лыком шиты.
Он помолчал, словно бы собираясь с духом, и, заглянув в Лешакова, выговорил почти застенчиво, с заметным затруднением:
— Больше тебе скажу: проморгали момент — слишком поздно менять технологию власти. На данном этапе правильных марксистов, почитай, и не сыщешь. Перевелись.
И добавил:
— Один я остался.
Сотрудник овощебазы ожидал возражений и спора. Но Лешаков поверил с легкостью. Согласился. Подумалось инженеру: вовсе это будет не чудо, если совсем не он, не Лешаков, а марксист окажется последней, увесистой каплей.
Так они и сидели — каждый сам по себе. Спор не состоялся, разговор не клеился. Видимо, все слова были сказаны. Лешаков фанатично пил чай. Есть не хотелось, но он крошил печенье и машинально совал кусочки в рот. Сметал ладонью крошки со скатерти. Товарищ за столом маялся перед налитой рюмкой: невмоготу выпивать — вроде бы с другом, а по сути один. Лешаков сидел рядом, но компании не составил, просто присутствовал. В том виделся Фомину формальный подход. Холодно было жить.
В бутылке оставалось на донышке.
— Примкнешь? — безнадежно спросил он. Лешаков молча отказался.
Водки-то и было всего ничего. На полную рюмку не набралось. От граммульки такой и тепла не почувствуешь, а не то что окосеешь. Здоровому мужику, инженеру, глоток пришелся бы, как слону дробина. Но жажда и желания отцвели в Лешакове. Ничего не хотел он, не требовалось ему ничего, кроме одного единственного, главного, к чему готовился долго и вот, похоже, был окончательно готов.
