Игорь Губерман - Гарики из Атлантиды. Пожилые записки
Старик стоял сейчас на месте, где стоял его собеседник, и прерванный моим приходом разговор вдруг явно вспомнился ему. Он помрачнел и горестно сказал в пространство:
— Нет, мы живем не зря. Мы так затем живем, чтоб наши дети поняли, что им так жить нельзя.
И с этим мы ушли. А то последнее, что говорил старик, в меня запало навсегда и ожило, когда я стал читать о подсознательных психологических защитах, помогающих нам выжить в этом мире.
Мы все живем, годами нарушая собственные представления о нравственности. Если взять библейские хотя бы заповеди, то разве только «не убий» останется для большинства из нас покуда не преступленной. «Не укради» — еще туда-сюда (я лично не безгрешен), что же касается категорического запрета желать жену ближнего своего, то пусть любой, кто в этом чист, придет и кинет в меня камень. Но дело даже не в библейском перечне, мы часто совершаем нечто, чего сами долго бы стыдились. Если бы помнили. Или вдруг не нашли причин, которые оправдывают нас. А неприятности, которые мы доставляем людям? А житейские нечестности и стыдные слабости, которыми богата жизнь любого? А несправедливости, мимо которых мы проходим каждый день, не оглянувшись? А как мы ухитряемся переживать (и невозвратно забывать) наши потери, неудачи и утраты? Почему, наконец, мысль о неизбежной смерти нам не отравляет жизнь ежесекундно?
Когда читать я начал о подсознательных психологических защитах, имя Фрейда (первооткрыватель — он) и все его работы были за глухой стеной молчания и табу. Собирал я крохи и обрывки, всех расспрашивал, какие-то ловил случайные статьи — к тому я это вспомнил, что недавно видел курс обыденных учебных лекций о защитах, и обидно стало мне, что мы за знания азов простейших непомерную платили цену.
А механизм психологических защит по сию пору неизвестен, только все согласны, что он есть. Он охраняет наше равновесие душевное, он борется с нападками тревоги, успокаивает совесть, поддерживает самоуважение, утешает и стирает боль обид, потерь и ущемлений, превращает поражения в победы.
А чтоб не разливаться соловьем, я лучше сухо перечислю несколько приемов и ходов этих защит. Психологи уже давно их обозначили.
Вот первый. В нас является вдруг мысль, в которой — объяснение и оправдание поступка, могущего вызвать стыд и муки совести, душевную печаль и угнетенность; но мелькнула эта мысль — и все покрыто мягким флером толкования. И вмиг объяснены (понять — простить):
и трусость (иного выхода не оставалось, так разумней, плетью обуха не перешибешь, я еще понадоблюсь для светлых дел);
и бесчеловечность (надо было так для общей пользы, а другие это сделали больней бы);
и нечаянная подлость (я хотел как лучше, но последствий недопонял, это можно все исправить, сам он виноват, ему отчасти это по заслугам);
и нечестность (никому от этого не хуже, а от выгоды своей только дурак уходит, почему это должно другим достаться?);
и корысть любого толка (все так поступают, я ради детей, а не на ветер);
и апатия бездушной лени (все равно ничем и никому не поможешь, так устроен этот подлый мир, и ничего в нем не исправишь);
и множество подобного, что без покрытия защитой сильно отравило бы нам жизнь и светлый образ «я» подпортило, чего никак нельзя, ибо ущерб душевному здоровью.
Рациональная спасительная мысль может прийти незамедлительно, а может — много позже. Так один из тех, кто предал декабристов — Ростовцев (очень после помогал он тем, кто возвратился: такая плата за прошлое — тоже один из видов защиты), — стал впоследствии творцом идеи о двух видах совести: одной для личного, частного употребления, а второй — передоверенной начальству для руководства при служении отечеству. Немыслимо эта идея расцвела в двадцатом веке, миллионы тонких душ осеняя благостным покоем.
И куда ни глянь в нашем веке, всюду лихие остроклювые орлы горестно жалуются Прометеям (перед тем, как приняться за печень), как им неприятна и душевно тяжела их работа, но послал их сам Зевс, и ослушание немыслимо. И каждый Прометей жалеет их (как недавно жалел Гефеста, который приковывал его к скале и тоже горько плакался о своей низкой участи), слегка стыдясь, что самим фактом своего существования доставляет орлу такое угрызение совести.
Арсенал защит велик и поразительно многообразен. Черты своего характера, непригодные к осознанию (уж очень будет неприятно и тоскливо), стыдные мотивы своих поступков очень легко увидеть в окружающих, испытывая радость от личной душевной чистоты. Это проекция — зоркое выявление и осуждение в окружающих своих собственных неприемлемых черт. И совершается интереснейшая подмена: наличие бревна в собственном глазу лишь помогает нам рассмотреть соломинку в глазу у ближнего.
Кто жалобней и чаще хитрецов и выжиг сетует на всеобщую неискренность, криводушие и алчность? Кто громче упрямцев жалуется на тупую неподатливость окружающих? Да разве я упрям? Это упрямы несогласные со мной. Все до единого. Просто я прав, а они упрямы, как ослы. Уж и не знаю, из каких соображений.
Я эгоист? А кто не эгоист? Оглянитесь вокруг себя. Каждый выживает как умеет, дрожа за себя, как за какую-то немыслимую ценность. Я по сравнению со всеми — голубиная душа, дурак и жертвенный альтруист.
А кому верят лжецы? А властолюбцы, карьеристы и стяжатели — как они любят говорить о том, как все вокруг рвутся к деньгам и карьере!
Я хам и грубиян? Вы посмотрите на других. Среди таких проявишь мягкость — сразу же ее сочтут за слабость, горло вмиг перегрызут, голову оторвут и в глаза бросят.
В чересчур ярких и нескромных проявлениях своей личности громко и азартно обвиняют современников те, кто с наслаждением так же проявил бы собственное лицо, но не имеет его или не решается, подсознательно верно представляя его качество.
«Все вокруг терпеть меня не могут, ищут только случая нагадить, я лишь вынужденно защищаюсь», — вполне искренне и убежденно говорят люди с нетерпимым характером, скандалисты, склочники и неудачники агрессивной масти.
А можно вообще все черты, присущие своему характеру, но опасные для самоуважения, оптом возложить на окружающих — иной, например, расы или нации, — и тогда любые поступки станут трактоваться как вынужденные меры предосторожности и самообороны. Так американские психологи вполне всерьез утверждают, что стабильно хорошее моральное самочувствие и высокое самоуважение почти любого американца объясняется привычным переложением: хитрости, корыстолюбия, пронырливости и групповой солидарности в ущерб справедливости — на евреев;
а лени, беспечности, суеверия, невежества, нечистоплотности и распущенности — на негров;
отчего американец постоянно находится в прекрасном самочувствии далеко не худшего из людей.
Искренние, честные, открытые, сострадательные и доброжелательные люди именно такими видят окружающих, оценивают их по собственным стандартам (Пушкин: «Отелло не ревнив, скорее он доверчив»), а потому вечно проигрывают тем, кто ломится в хозяева жизни, заведомо относясь к людям, как к собственным отражениям. Яго же не верит никому, играя в жизнь, как в карты с человеком, безусловно способным передернуть, и отсюда его жизненный успех.
Короче говоря, читатель: скажи себе вслух, что особенно раздражает тебя в других, к чему ты особенно приметлив и чувствителен, и ты познаешь, кто ты сам.
Я вспомнил, как расстроился, прочтя этот совет впервые. Ибо всегда я в людях замечал порывы трусости и алчности, а также скупость, черствость и скользкую душевную ненадежность. Вот я каков на самом деле, горестно подумал я тогда, наука знает, ей видней, а мне придется жить с этим печальным пониманием своего пакостного истинного лица.
И забыл уже на следующий день. Поскольку вытеснение — еще одна наша прекрасная защита. Мы вполне искренне не видим (а увидев — забываем) то, что может тяжким грузом лечь на душу. Невероятно изощренны наши выборочные слепота, глухота и забывание. Но именно они позволяют нам выжить в этом мире. Так, мы вдруг не помним ничего о предстоящем неприятном деле, о недавних даже поражениях и ошибках, стыдных уступках, слабостях и некрасивых помыслах — защита нашего душевного покоя заботливо и быстро вытесняет их на самое дно сундука памяти. Все, что тревожит, угрызает совесть и смущает душу — от постыдных будних мелочей до страха смерти, — прячется защитами от нашего сознания, как острые предметы от ребенка прячет мать.
И если мы не видим нечто очевидное и что-то не хотим понять (ибо чревато и опасно), то мы отнюдь не слепы и не слабы разумом, а просто видим все через очки неких концепций и идей, которые нам позволяют понимать и видеть в ином свете, легко толкуя белое как черное и наоборот.
Это защиты одаряют нас спасительным равнодушием к тому, что прямо нас не касается. А чтоб как можно большим сделалось это пространство нашего безразличия, сужается у человека поле его интересов и былого любопытства. И вне этого поля оказывается все, прикосновение к чему чревато опасностью, болью сострадания и сочувствия, уколами совести, страхом и горьким ощущением бессилия. Так приспосабливаемся мы абсолютно ко всему, что происходит вокруг, спокойно плывя по течению собственной безмятежной жизни.
