Войцех Жукровский - Каменные скрижали

— Тогда Старик позвонил китайцам, — раздельно цедя слова, Юдит подчеркивала важность сообщения, — и китайский посол его сегодня примет, — она глянула на узенькие золотые часики, — через час.

— И что ты думаешь по этому поводу? — потянулся к ней Иштван.

— Может быть, китайцы нас поддержат? — беспомощно огляделась Юдит по сторонам.

— Кончай ты это «нас»! — крикнул секретарь. — Каких «нас»? Есть правительство, от которого мы ждем распоряжений, и есть — взбунтовавшаяся враждебная толпа. Там, где венгры стреляют друг в друга, «нас» не бывает. Надо выбирать, Мы должны быть на чьей-то стороне, а кто на чьей, — указал он ладонью на Иштвана, — сразу видно, И из этого придется сделать выводы. Мы не можем позволить себе анархию даже в такой малой общине. Нельзя забывать, какие силы нам доводится представлять, а работник обязан подчиняться распоряжениям сверху.

— Причем, в особенности, тогда, когда их нет, — передразнил Тереи напыщенный тон секретаря.

— Пока нет новых инструкций, действуют прежние. Иначе и тут пойдет разброд, как в Будапеште.

— Хотела бы я знать, чего доискивается Старик у китайцев, — задумалась Юдит. — Что они могут ему сказать?

— Выразят уверения в дружбе под церемониал заварки жасминного чая, — отмахнулся Ференц.

— И это важно, Старик перестанет чувствовать себя одиноким, — рассудил Тереи.

— Я вас очень прошу, не ссорьтесь, — измученным голосом попросила Юдит. — Ну, сами скажите, разве мало нам на голову свалилось?

— Тогда зачем ты ходишь ко мне и спрашиваешь, что я думаю? — прошипел Иштван Ференцу.

— Затем, что это входит в мои обязанности так же, как в твои обязанности входит отвечать на мои вопросы. Мне положено знать, кто со мной рядом.

Тереи стиснул кулаки и в порыве бешенства вслепую нанес удар:

— Знаешь, что сейчас в Будапеште делают с такими, как ты?

— К счастью, здесь не Будапешт и ты не атаман взбунтовавшейся черни, — Ференц выпрямился и, печатая шаг, вышел вон.

— Ну, зачем ты его без толку дразнишь? — пожала плечами Юдит, в ее полном смуглом теле теплилось что-то материнское. — Он тебе припомнит. У него перед глазами фотографии расстрелянных, он чувствует себя, как загнанный волк. Зачем ты его вынуждаешь записывать тебя в свои враги?

— Зарвался, — признался Тереи. — Ничего теперь не поделаешь, ляпнул.

— У тебя же свои заботы. Я-то понимаю. Жена, дети… И ничем ты им помочь не можешь. Знаю, каково это. С той разницей, что я осталась одна, как перст, а у тебя твоих близких никто не отнимет. Помни: несмотря ни на что, надо жить. Когда я сидела там, на Каме, я завидовала семье, мол, живут себе, поживают в Будапеште. А в мае сорок четвертого немцы вывезли всех в Аушвиц, загнали в газовую камеру и сожгли потом. А я жива.

— Да, но не забывай, что это сделали немцы. Мы евреев в обиду не давали, и только, когда обнаружилось, что мы готовы капитулировать перед кем угодно, лишь бы не перед русскими, салашисты подняли мятеж…

— Салашисты тоже были венгры, — горько сказала Юдит. — Сама не знаю, с чего я так упрямо признаюсь к вам, в Будапеште у меня ни родни, ни дома, ни даже могил на кладбище. Но с Израилем меня тоже ничего не связывает. Хотя вы меня с трудом выносите, я — венгерка, потому что так хочу, и никто мне этого запретить не может. Будь поосторожней, когда высчитываешь, кто больший патриот…

— А я против тебя ни единого слова не сказал. Я к тебе от души очень хорошо отношусь.

— И что с того, если ты меня понять не в состоянии? Ты убежден, что у вас не было другого выхода, кроме как сперва присоединиться к Гитлеру, а потом выдать нас.

— Чего ты от меня хочешь? Я был в армии. Всех мобилизовали.

— Эх, Иштван. У меня был друг, он в той же самой армии считался, преподаватель консерватории, пианист. Но не винтовку ему дали, а лопату. Евреев отделили, сформировали саперные батальоны. Винтовки были у тех, кто их сторожил. У венгров высшего сорта. Только там он почувствовал себя евреем.

— Зато выжил, не был на фронте. Не сдох от русской пули! — отчаянно выкрикнул Иштван.

— Выжил, да вот руки… Он никогда уже не возьмет аккорда, у него руки землекопа. А сотню его товарищей там похоронили. За любую мелочь расстреливали, в учителей, врачей и адвокатов палил деревенский табунщик. В тех, кто выжил, — он прикончил венгра, Иштван, я говорю тебе об этом потому, что тоже хорошо к тебе отношусь. Не требуй, чтобы я над тобой слезу пускала по случаю, что у тебя в Будапеште семья. Ничего с ней не случится. Как была, так и останется. А моя вот — погибла.

Словно впервые увидел он Юдит, перед ним распахнулась бездна страдания и одиночества. И не знал он, как быть: то ли обнять Юдит, прижать к груди и попросить прощения, то ли выйти вон, как Ференц, с нарочито обиженным видом.

Юдит сидела, не сводя с него сурового взгляда, такая крупная, горячая, достойная самого большого сочувствия, и он наклонил голову и тихо сказал:

— Прости, Юдит.

— За что? Мне важно, чтобы ты не слишком носился со своими бедами. Помни: здесь у каждого свои вериги, хоть это и не всегда видно.

Униженный, виноватый, он почти спасся бегством к себе в кабинет. Засел за письменный стол, как в убежище, съежился, зарылся в ежедневную кипу газет, попытался выудить сведения. Тон сообщений был благожелателен к повстанцам. Корреспонденты подчеркивали их антисоветское настроение, выхваляли самосуды над коммунистами.

Призывы Надя к выводу из Венгрии русских войск повсюду были вынесены в заголовки. Цитировалось предупреждение командования военно-воздушных сил, что в случае продолжения марша русских колонн в сторону столицы они будут подвергнуты, бомбардировке, «Таймс», правда, не предсказывала венгеро-советского вооруженного конфликта, комментатор соглашался, что переговоры Надя с Сусловым и Микояном помогут найти выход из трудного положения, в котором оказалась Венгрия. Но кто такой в действительности Надь, проявит ли он достаточную твердость и политический разум?

Не было признаков, что Запад склонен нарушить установленные сферы влияния и военных пактов, того, что там называют «равновесием угрозы», а на Востоке — «миром».

Он с облегчением накидывался на эти рассуждения, особо подчеркивал их в памятной записке, которую готовил для министерства. Трудился, и каждое слово дышало надеждой, что конфликт угаснет сам собой и дальнейшего кровопролития удастся избежать. И стука в дверь почти не расслышал.

— Войдите, — буркнул он, думая, что это завхоз, сослуживцы отворяли дверь без предупреждения.

И удивился, увидев взволнованное личико Михая. Видимо, случилось что-то из ряда вон выходящее, если мальчик вопреки отцовскому запрету осмелился пробраться в здание.

— Дядя Пишта, можно?

— Что тебе нужно?

— Ее полиция забрала. Арестовала, — таинственно сообщил Михай.

— Кого?

— Новую жену Кришана. Кто-то насыпал сахару в бак, авария была из-за этого. Решили, что это она…

— Не может быть!

Но мальчик смотрел, куда как серьезно, глаза у него блестели от напряжения.

— Честное слово, ее нынче утром забрали. Мне шофер сказал.

— Зачем ей это делать? Идиотский оговор, — стукнул Иштван кулаком по столу, он не к мальчику обращался, он думал вслух, возмущенный несправедливостью. — Она же его любила.

— Они говорят, что из мести, потому что он извел ее сестру. Все серебро у нее отнял и продал, чтобы купить себе мотоцикл, — шепотом повторял мальчик чужие речи.

— Кто так говорит, ничего не понял.

— Но Дурга-то призналась, — продолжал свое Михай. — «Это я виновата», кричала, «это я не уследила, пусть меня убьют, я заслужила», вот они ее и забрали. Дядя Пишта, по-твоему, это правда?

— Нет, — привлек его Иштван. — Уверен, что Дурга не виновата.

— Ты поедешь? Ты ее спасешь? — в голосе мальчика было столько мольбы и надежды, что Иштван обещал вмешаться.

А мальчик уже шарил глазами по столу, тянулся к двухцветному карандашу, сооружал цепочку из скрепок.

— Можно взять? Мне очень нужно, — детский лобик морщился под рассыпавшейся челкой.

— Бери и бегом отсюда.

У двери мальчик оглянулся и напомнил:

— Дядя Пишта, ты слово дал.

— Будь спокоен. Я поговорю с кем надо в полиции. Перед тем, как выйти из кабинета, Михай шаркнул ногой и порывисто поклонился.

Как выгородить Дургу? Перед Иштваном замаячило кошачье, хитроватое лицо Кришана, мелкие зубы, белеющие из-под усиков. «А ведь у него в гороскопе значилось, чтобы он опасался сахара, — с удивлением припомнил Иштван. — Всю жизнь он сладкого не ел, придумал себе, что у него слабый желудок, повышенная кислотность. И не уберегся, сахар его погубил, но надо же так, сгоревший под поршнями. Сплошные бредни все эти гороскопы. Еще одна возможность свалить ответственность за свою жизнь на судьбу, сказать себе: чему быть, то и свершится, как звездами предписано. И, однако, в том, что случилось с Кришаном, есть какая-то злая ирония, ведь он ни одной конфетки в рот так и не взял. Дурга наверняка ни в чем не повинна, хоть с отчаяния готова на самооговор, а полиция сей же миг на это клюнет…» Внезапно вспомнился рассказ Дурги в комнатушке, заполненной бренчаньем швейных машин, про мальчишек на проводах своего героя. Словно в озарении сопоставилось: леденец на палочке. Малыш, который по слову дружка сунул леденец в бак, бензин же смыл лакомство, ребенок вытащил голую палочку. Вон оно как произошло, и как это сразу ускользнуло от внимания? Иштван выглянул во двор сквозь запыленную сетку, хотел позвать Михая, ведь тот помнит каждое слово. Глаза у него открыты, ум цепкий. При нем надо быть осторожным, ведь он потом повторит все с бессознательной жестокой искренностью.