Дэвид Митчелл - Сон №9
– Итак, Миякэ,– говорит Аи, когда игла выскальзывает обратно.– Каков твой следующий шаг?
Я с трудом сглатываю.
– Э-э… что?
Она промокает капельку крови кусочком стерильной ваты.
– Теперь, когда ты передумал искать отца, ты останешься в Токио?
Я встаю и начинаю вытирать сковородку.
– Я… еще не знаю. Прежде всего мне нужны деньги, поэтому я, наверное, останусь в «Нероне», пока не подвернется что-нибудь получше… Я хочу показать тебе пару писем, которые прислала мне мать.
Аи пожимает плечами.
– Хорошо.
Я смахиваю с полиэтилена крошки льда; она читает. Заканчиваю с посудой и принимаю душ.
– Ты долго был в душе.
– Э-э… когда я встаю под душ, мне кажется, что я вернулся на Якусиму. Теплый дождь.– Я киваю на письма.– Что ты о них думаешь?
Аи аккуратно вкладывает письма обратно в конверты.
– Я сейчас думаю, что же я о них думаю.
«Фудзифильм» показывает десять часов. Нам пора идти – Аи хочет успеть домой до того, как бары закроются и возможные преследователи разбредутся по улицам, а мне нужно быть на работе к полуночи. Внизу Бунтаро жует «Принглз» и смотрит фильм, полный киборгов, мотоциклов и сварщиков.
– Как салат? – спрашивает он так невинно, что я готов его убить.
Киваю на экран:
– Что смотришь?
– Проверяю два закона кинематографа.
– Какие?
– Первый закон гласит: «Любой фильм, название которого заканчивается на «-атор», ничего не стоит».
– А второй?
– «Качество любого фильма находится в обратной зависимости от количества снятых в нем вертолетов».
– В каком-то смысле,– говорит Аи, когда мы приходим на станцию Кита-Сэндзю,– я хотела бы, чтобы ты не показывал мне этих писем.
– Почему?
Аи позвякивает монетами.
– Не думаю, что тебе понравится то, что я действительно думаю.
Последние мотыльки осени вьются в мигающем свете фонарей.
– Я показал их тебе именно затем, чтобы услышать, что ты о них думаешь.
Аи покупает билет – я показываю проездной,– и мы спускаемся на платформу.
– Ты нужен своей матери, и твоя жизнь могла бы стать намного богаче, если бы она была радом. Твоя отстраненность не поможет ни тебе, ни ей. Эти письма – переговоры о мире.
Ее слова отчасти сбивают меня с толку.
– Если она хочет, чтобы я написал ей или позвонил, почему она не дала мне свой адрес в Нагано?
– А тебе не приходило в голову, что она боится дать тебе возможность отвергнуть ее? – Аи ловит мой взгляд.– И потом, она ведь написала тебе, где живет,– «Гора Хакуба».
Я смотрю в сторону.
– «Гора Хакуба» – это не адрес.
Аи останавливается.
– Миякэ, для такого умного парня,– «вззззззззз!» – звенит мой детектор сарказма,– ты просто виртуоз самообмана. У подножия Хакубы не может быть больше десятка отелей. По сравнению с поиском безымянного человека в Токио найти твою мать – пара пустяков. Ты мог бы найти ее завтра к вечеру, если бы действительно хотел.
Эта девушка зашла слишком далеко. Я понимаю, что надо остановиться, но не могу.
– А почему ты так уверена, что не хочу?
– Я тебе не психоаналитик.– Аи небрежно пожимает плечами.– Это ты мне скажи. Злишься? Винишь ее?
– Нет.– Аи абсолютно ничего не понимает про все эти вещи.– У нее было семь лет, чтобы вернуться к нам, и еще девять лет, чтобы вернуться ко мне.
Аи хмурится:
– Хорошо, но если тебе не хочется знать, что я на самом деле думаю о твоих делах, говорил бы о погоде, а не показывал личные письма. И какого черта, Миякэ…
– В чем дело?
– Аи почти кричит:
– Тебе что, так нужно курить?
Я прячу макартуровскую зажигалку и возвращаю пачку «Парламента» в карман рубашки.
– Не думал, что это так тебя задевает.
Едва сказав эти слова, я понимаю, что в них слишком много злобы.
Аи кричит, совсем выйдя из себя:
– Как это может меня не задевать? С тех пор, как мне исполнилось девять лет, мои руки как подушки для булавок, только поэтому моя поджелудочная железа меня еще не убила. Я переношу гипогликемию дважды в год, а ты наполняешь свои легкие раком – и легкие всех, кто стоит с подветренной стороны,– просто потому, что хочешь походить на ковбоя. Да, Миякэ, то, что ты куришь, меня действительно задевает.
Мне нечего возразить.
Вечер вдребезги.
Подходит поезд. Мы садимся рядом и едем к Уэно, но точно так же мы могли бы сидеть в разных городах. Лучше бы так. Радостные обитатели рекламного мира насмехаются надо мной, сияя мятными улыбками. Аи молчит. Как только что-нибудь налаживается – оно обречено. Мы выходим на станции Уэно, где так тихо, как только может быть тихо на станции Уэно.
– Ты не против, если я провожу тебя до твоей платформы? – спрашиваю я, предлагая помириться.
Аи пожимает плечами. Мы идем по коридору, бесконечному, будто камера для анабиоза в космическом ковчеге. Впереди раздаются настойчивые глухие удары – человек в оранжевом с силой колотит что-то подобием обитого резиной молотка. Это что-то – или кто-то – скрыто за колонной. Мы обходим этого человека – нам нужно пройти мимо него, чтобы добраться до платформы Аи. Я и в самом деле думаю, что он решил забить кого-то до смерти. Но это всего лишь плитка пола, которую он пытается вогнать в слишком маленькое для нее отверстие. Бух! Бух! Бух!
– Вот это,– говорит Аи, скорее всего, сама себе,– и есть жизнь.
Из тоннеля доносится волчий вой приближающегося поезда, и волосы Аи шевелятся в потоке воздуха. Мне грустно.
– Э-э… Аи…– начинаю я, но Аи прерывает меня, раздраженно тряхнув головой.
– Я тебе позвоню.
Означает ли это: «Все хорошо, не волнуйся» или «Не смей звонить мне, пока я тебя не прощу»? Великолепная Двусмысленность, достойная студентки, выигравшей стипендию Парижской консерватории. Приходит поезд, она садится, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.
Повинуясь порыву, я машу ей одной рукой, а другой вытаскиваю из кармана рубашки пачку «Парламента» и бросаю в зазор между поездом и платформой. Но Аи уже закрыла глаза. Поезд трогается. Она ничего не увидела.
Черт. Вот это, думаю я про себя, вот это и есть жизнь.
***Моя крысиная нора в «Нероне» каждый вечер точно съеживается. Геенна пылает все жарче. Сатико ничего не говорит мне про Аи. Ночь в среду самая напряженная из всех предыдущих. Час ночи, два часа – время несется вскачь. Душевные волнения выматывают. Наверное, именно поэтому я стараюсь их избегать. Как только что-нибудь налаживается, оно обречено. Дои посасывает кубики льда, чешет пальцем в ноздре и тасует колоду карт.
– Возьми карту,– говорит он.– Любую.
Я качаю головой – нет настроения.
– Давай! Это древнее шумерское колдовство с наворотами третьего тысячелетия, мэн.– Дои подсовывает мне разложенные веером карты и отворачивается. Беру карту.– Запомни ее, но не говори мне.
Девятка бубей.
– Ну? Положи ее обратно и тасуй колоду! Как угодно, сколько хочешь, где хочешь, лишь бы уничтожить все мыслимые намеки на твою карту…
Я так и делаю – Дои определенно не мог ничего видеть. Окошечко заслоняет фигура Томоми.
– Миякэ! Три «Толстые русалки», больше водорослей и кальмаров. Дои! Хиппи – в твоем возрасте не пристало ковырять в носу.
Дои чешет нос снаружи:
– Это все равно что надеть намордник на гризли, мэн… у тебя что, никогда не свербило в носу?
Томоми смотрит на него в упор:
– У меня свербит в носу прямо сейчас. И все из-за тебя. Этот заказ нужно было доставить в приемную хирурга еще неделю назад – если они позвонят и начнут жаловаться, я вставлю телефон тебе в ухо, и ты сам будешь разбираться с их негативной энергией. Мэн.
Дои жестами пытается утихомирить ее.
– Госпожа, вы не даете мне закончить фокус.
Томоми свистит в нашу сторону.
– Ты что, хочешь, чтобы я рассказала господину Нерону, какие ароматные штучки ты держишь в багажнике своего мотороллера?
Дои сует карты в футляр и на ходу шепчет:
– Не бойся, мэн, фокус не окончен…
Минуты бегут вверх по эскалатору, ползущему вниз. Онидзука отдыхает после доставки заказа в дальний район. Он, задумавшись, сидит в загоне и делит грейпфрут на дольки. Я кладу в коробку «Куриную Тикку» и мини-салат для следующей доставки. Подгоняя ночь, я обычно иду на хитрость с часами: перед тем как посмотреть на них, я убеждаю себя, что сейчас на двадцать минут меньше, чем я думаю на самом деле, и у меня есть повод приятно удивиться. Но сегодня даже эти мои очки с кривыми стеклами чересчур оптимистичны. В загон возвращается Дои, он в упоении слушает песню по радио.
– «Riders In the Storm»[132], мэн…
Ему бы певчих птиц разводить где-нибудь в глухом лесу.
– Это про нас с моим пицца-скутером.
Он пьет тошнотворно-маслянистый тибетский чай из фляжки и отрабатывает доставание карт из ушей. Про незаконченный фокус он забыл, а я ему не напоминаю.
– Человеческое существование – как игра в карты, мэн. Мы получаем свою раздачу еще в материнской утробе. В детстве мы что-то сбрасываем, что-то берем из колоды. Зрелость, мэн,– новые карты: работа, жажда развлечений, кутежи, женитьба… карты приходят, карты уходят. Иногда выпадает удача. А иногда победы одним махом оборачиваются полным поражением. Ты делаешь ставки, объявляешь козыри, блефуешь.
