Вирджиния Эндрюс - Лепестки на ветру
Слишком легко, подумалось мне, особенно если учесть, что у него есть жена, а я достаточно проницательна, чтобы видеть, что ему до меня не особенно есть дело.
— У тебя жена, которую ты любишь, — сказала я с горечью.
Я оттолкнула его. Я не хотела завоевать его так легко: только после долгой и трудной борьбы с моей матерью, но сейчас ее нет, и она ничего не знает.
— Мужчины тоже лжецы, — сказал он равнодушно, и жар в его глазах погас. — У меня есть жена, и время от времени мы спим вместе, но того огня уже нет. Я ее совсем не знаю. Ее, наверное, никто не знает. Она просто тугой клубок тайн, и внутрь она меня не пускает. Это продолжается уже так долго, что меня уже и не тянет больше внутрь. Пусть она продолжает хранить свои тайны и прятать свои слезы, молча переносить свои беды и переживания, что бы ни заставляло ее просыпаться среди ночи и идти перелистывать свой голубой альбом! Сейчас она сбрасывает вес и написала мне, что перенесла пластическую операцию, так что, когда она вернется, я не узнаю ее. Как будто когда-то я ее знал!
Меня охватила паника: мне нужно было, чтобы он был к ней небезразличен! Как я могу разрушить семью, которая и так почти что развалилась? Мне нужно было сознание того, что я совершила это вопреки непреодолимым препятствиям!
— Отправляйся домой, — сказала я, отталкивая его. — Убирайся из моего дома! Я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы выслушивать еще и ваши исповеди; к тому же я не верю вам. Я не верю тебе!
Он просто посмеялся над моими жалкими потугами вытолкать его. Его либидо уже воспламенилось… Оно горело в его зрачках, когда он сгреб меня и с силой прижал к себе.
— Теперь уж ты прекрати валять дурака! Посмотри, как ты одета! Ты пригласила меня к себе с одной лишь целью. И вот я здесь, готовый поддаться на твои обольщения. Ты уже соблазнила меня — в самую первую нашу встречу, и будь я трижды проклят, если у меня нет такого чувства, что я знаю тебя очень давно! Никому не позволено играть со мной и объявлять ничью. Или ты, или я выигрываем, но если мы сейчас пойдем спать вместе, то может статься, утром мы проснемся и поймем, что в выигрыше оказались мы оба.
В голове у меня вспыхивали красные сигналы: «Стоп! Сопротивляйся! Борись!» Но я не последовала ни одному из этих сигналов. Я колотила его в грудь жалкими маленькими кулачками, а он только со смехом поднял меня и закинул себе на плечо. Одной рукой он держал обе мои ступни, чтобы я не брыкалась, а другой выключил свет. В темноте я продолжала бить его по спине, а он отнес меня в спальню и швырнул поверх покрывала. Я сделала попытку подняться, но он сразу повалил меня. Не было никакой возможности привести в действие и мое колено, которое я уже держала наготове. Он почувствовал, что я со своими балетными ухватками смогу победить его, сделал резкий выпад и перехватил меня в талии, так что мы оба скатились на пол! Я раскрыла рот, чтобы закричать. Он зажал мне губы рукой, железной хваткой схватил руки и сел верхом мне на ноги, которыми я пыталась высвободиться.
— Кэти, дорогая обольстительница, зачем так хлопотать. Ты уже давно соблазнила меня, балерина. Неделя до Рождества — вот срок, до которого ты моя, а там вернется моя жена, и ты мне будешь больше не нужна.
Он убрал руку с моих губ, и я подумала, что сейчас закричу, но вместо этого я язвительно проговорила:
— По крайней мере мне не пришлось покупать тебя миллионами своего папаши!
Это сработало. Не успела я понять, что происходит, как он грубо и сильно прижал свои губы к моим. Но я хотела совсем не этого! Я хотела подвергнуть его искушению, довести его до белого каления, заставить его охотиться за мной и сдаться только после долгого, тяжелого преследования, которое наблюдала бы моя мать, и которое заставило бы ее страдать оттого, что она ничего не может сделать, иначе я заговорю. А вместо этого он грубо и жестоко взял меня, грубее даже, чем Джулиан в его самые тяжелые минуты! Он с яростью набросился на меня. Он извивался и корчился, пытаясь теснее прижаться ко мне, в то время как его руки рвали с меня облегающее розовое платье. На мне оставались одни трусики, и он стащил их с меня вместе с серебряными босоножками, которые так и застряли в них.
Не отнимая своих грубых губ от моих, он поднес мою сопротивляющуюся руку к молнии своих брюк с такой силой, что у меня щелкнули костяшки.
— Или открой молнию, или я сломаю тебе пальцы!
Для меня остается тайной, как он умудрился выскользнуть из одежды, продолжая прижимать меня крепко к себе. Он остался в одних носках, а я все еще продолжала извиваться, корчиться, изгибаться и пыталась укусить или оцарапать его, в то время как он целовал, ласкал и изучал мое тело. Несколько раз я могла закричать, но я тоже тяжело и часто дышала, дергалась, пытаясь сбросить его. Но он как будто принимал это за род игры. Он проник в меня, быстро кончил и тут же поднялся, а я не успела даже глазом моргнуть.
— Убирайся отсюда! — закричала я. — Я вызываю полицию! Я засажу тебя в тюрьму по обвинению в нападении и изнасиловании!
Он презрительно засмеялся, игриво потрепал меня по подбородку и встал, чтобы натянуть на себя одежду.
— О, — произнес он насмешливо, передразнивая мой голос, —как я испугался. — Затем его голос зазвучал совершенно серьезно. — Ты не рада, да? Все вышло не так, как ты планировала, но не волнуйся, завтра вечером я приду опять, и может быть тогда ты сумеешь доставить мне удовольствие, а я в свою очередь не пожалею времени, чтобы порадовать тебя.
— У меня есть пистолет! — (У меня его не было.) — И если ты осмелишься еще раз ступить на порог этого дома, считай, что ты покойник! Ты скотина, а не мужик!
— Моя жена частенько говорит то же самое, — сказал он, как ни в чем ни бывало, беззастенчиво застегивая штаны, даже не отвернувшись. — Но ей все равно нравится, как и тебе. Говядина «Веллингтон» — вот что тебе надлежит приготовить завтра на ужин, плюс салат, а на десерт — шоколадный мусс. Если ты перекормишь меня, мы сможем сбросить лишние калории самым приятным образом, я не имею в виду джоггинг.
Он ухмыльнулся, отдал мне честь, по-военному четко повернулся «кругом» и чуть задержался у двери, а я сидела, прижимая к груди то, что осталось от моего розового платья.
— Так значит завтра в это же время, и я останусь ночевать, если ты обойдешься со мной, как следует.
Он удалился, хлопнув дверью. «Пошел к черту!» Я расплакалась, но не от жалости к самой себе. Я чувствовала такое разочарование, что, наверное, разорвала бы его на части! «Говядина „Веллингтон“!» Я посыплю ее мышьяком!
Из-за дверей раздался легкий застенчивый звук.
— Мамочка… Мне страшно. Ты плачешь, мама? Я спешно натянула халат и позвала его. Я крепко обняла Джори.
— Маленький, маленький, с мамой все в порядке. Тебе просто приснился плохой сон. Мама не плачет, видишь? — Я вытерла слезы, потому что я уже и впрямь успокоилась.
Когда мы с Джори завтракали, от цветочника принесли три дюжины красных роз на длинных-длинных черенках. К ним была приложена короткая записка:
«Посылаю тебе большой букет роз.
По одной в честь каждой ночи, когда мое сердце будет принадлежать тебе».
Записка была без подписи.
А что прикажете делать мне с тремя дюжинами роз в доме величиной со спичечную коробку? Послать их в детский приют я не могла; больница тоже находилась за тридевять земель. Решение принял Джори.
— Ой, мамочка, как красиво! Розы от дяди Пола!
Ради Джори я не выкинула розы, а оставила их, разместив по всему дому во множестве ваз. Джори был в восторге, и когда я привела его с собой в свою балетную школу, он рассказывал моим ученикам, что во всем доме у нас стоят розы, даже в ванной.
После ланча я отвезла Джори в его любимый детский сад. Это был сад, работавший по системе Монтессо-ри, где у детей пробуждают тягу к знаниям, воздействуя на их чувства. Он уже мог написать печатными буквами свое имя, а ведь ему еще не было и четырех! Я говорила себе, что он, как Крис: умный, красивый, талантливый; да, у моего Джори было все, кроме отца. Его яркие синие глаза излучали сообразительность человечка, который до конца дней сохранит интерес ко всему на свете.
— Джори, я тебя люблю.
— Я знаю, мамочка. — Когда я отруливала, он помахал мне рукой.
Когда занятия у него закончились, я уже опять была тут и встречала его. Он разрумянился и выглядел озабоченным.
— Мамочка, — сказал он, как только уселся рядом со мной на сиденье, — Джонни Стоунмен сказал, что его мама отшлепала его, когда он потрогал ее вот здесь. — Он смущенно указал мне на грудь. — А ты меня не шлепаешь, когда я тебя трогаю.
— Но ты ведь не трогаешь меня в этом месте, разве что когда ты был совсем малыш, и мама кормила тебя.
— А тогда ты меня шлепала? — Он был очень встревожен.
— Нет, конечно. Малышам положено сосать молочко у мамы, и даже если бы ты потрогал меня здесь, я бы все равно тебя не отшлепала, поэтому, если тебе интересно, можешь потрогать.
