Соучастники - Ли Уинни М.
Я уже понимала, как пройдет вечер. Эрик будет меня донимать, кокетливо выдавая по крупицам профессиональную мудрость, полный решимости заманить меня попозже вечером в постель. Но просто взять и уйти от Эрика я не могла. Это было бы грубо, это могло бы дурно сказаться на нашей компании. Поэтому я скрепя сердце продолжила разговор.
– А ты? – спросил он. Его взгляд сполз и задержался на вырезе моего платья, где изгиб корсажа охватывал грудь. – Давно с Зандером работаешь?
– Почти шесть лет, – уверенно сказала я. – Я к ним пришла сразу, как выпустилась; тогда нас всего трое было – я, Сильвия и Зандер.
– Ого, давно уже.
Эрик казался удивленным. Я подумала, должна ли я была чаще менять работу внутри киноиндустрии, выискивать получше работодателей, получше должности. Расширять связи.
– Да, пожалуй, – сказала я. – Мне нравится делать фильм от начала до конца. Я много работала с Зандером над сценарием “Твердой холодной синевы”, так что оказаться тут, на “Глобусе”… невероятно для нас важно.
– А ты, значит, развивашка? – пошутил Эрик; так в Голливуде называют руководительниц по развитию. – И если Зандер сегодня выиграет, то обратится к тебе со сцены?
– Ну, я все-таки этим не ограничиваюсь. Когда работаешь в маленькой компании, приходится делать много разных дел. Но да, мое любимое – это сценарии. И получается это у меня, наверное, лучше всего.
– Значит, Зандеру очень повезло, что ты с его сценариями работаешь.
Я никогда раньше об этом в таком ключе не думала, потому что заниматься сценариями мне очень нравилось. Но Эрик был прав. Я хорошо справлялась со сценариями.
– Наверное, – сказала я.
Я поглядела по сторонам, на помещение, заполненное нами, разодетыми в пух и прах, все мы говорили с одной и той же интонацией, застенчиво хвастались – или хвастались откровенно – своими последними достижениями, своими захватывающими новыми проектами. Все мы тешили самолюбие друг друга, искали каких-то знакомств, какого-то хитрого продвижения своих собственных интересов в этом глупом денежном фарсе.
Я ничем не отличалась от всех остальных. Или отличалась?
– Дамы и господа, Голливудская ассоциация иностранной прессы просит вас занять свои места, – провозгласил над собравшимися вкрадчивый, бестелесный мужской голос. – Церемония вручения “Золотых глобусов” этого года начинается!
Вообще говоря, о том, что церемония “Золотых глобусов” вот-вот начнется, тот же самый вкрадчивый бестелесный голос объявлял последние полчаса, загодя предупреждая всех, что общение пора сворачивать. Теперь же, после последнего объявления, свет приглушили, камеры рядом со сценой повернулись к ней, и все в зале замолчали.
Уж что-что, а заглохнуть, когда включается камера, полный зал работников кино сумеет.
Два больших экрана по обе стороны сцены, ожив, передавали изображение с камер в гигантском размере.
Барабанная дробь предварила объявление нашего ведущего. И, несмотря на циничные мысли, только что меня посещавшие, что-то глубоко у меня в животе дрожало от детского восторга, от радостного возбуждения, с которым могло сравниться одно: быть ребенком рождественским утром. Прилив предвкушения, которое никогда не может по-настоящему оправдаться – и до тошноты переполняет тебя надеждой.
Нашего ведущего представили, свидетельствующие о его скромности шутки он отпустил, и для начала церемония награждения уверенно одолела телевизионные номинации. Тогда – в первое десятилетие нового тысячелетия – телевидение все еще считалось бедным младшим родственником кино. Поэтому присутствовавшие среди нас киноработники вежливо пережидали телевизионные награждения. Мы без остановки пили шампанское. Когда начали раздавать кинонаграды, все уже были хороши. Зал загудел. Речи стали сумбурнее, внятности поубавилось. Я с детства смотрела такие церемонии по телевизору, но в зале все это ощущалось как нечто более реальное. Награды за дизайн костюмов, визуальные эффекты, музыку – каждая была подлинным признанием чьего-то блистательного творческого свершения. Я слышала признательность победителей, когда они благодарили членов съемочных групп и коллег, своих родных, своих спутников жизни – все это казалось таким прекрасным. Я впервые чувствовала, что я на своем месте: я понимала эту страсть, понимала, как тяжело это все дается. Я тоже была частью этого кинематографического сообщества.
Следующей была награда за лучший монтаж – первая, на которую нас номинировали. Мы все понимали, что рассчитывать особенно не на что. (“Твердая холодная синева” была единственной номинанткой в этой категории, не выдвинутой заодно на “Лучший фильм”.)
Но надеяться нам никто не запрещал. Шансов было мало, но все наши – так мы настроились. Сильвия потребовала, чтобы весь наш стол взялся за руки, словно мы были некоей изготовившейся к бою командой героев в боевике, которая молилась, чтобы пережить очередной набег пришельцев-убийц. Но возбуждение и волнение были настоящими. Когда Пита назвали в числе номинантов, мы все умильно на него посмотрели; он застенчиво улыбнулся в ответ. Зандер показал ему большой палец. Я уверена, что, когда вскрывали конверт, каждый из нас повторял про себя название нашего фильма – “Твердая холодная синева” – в надежде, что награждающие его произнесут.
Секунда – и они этого не сделали.
Никто из нас не удивился; Пит – в первую очередь.
Он пожал плечами – и каждый из нас беззвучно сказал ему “жаль”. Сконфуженные, все за столом разняли руки.
Оказаться среди номинантов – это уже была победа: и для фильма, и для Пита. О нем будут думать в связи с более солидными проектами, ему будут предлагать зарплаты повыше. Награды – это не легковесные знаки признания; они ощутимо сказываются на всей дальнейшей карьере киноработника. Все, как всегда, переводится в деньги.
Так что мы все равно были за Пита рады.
На очереди были Зандер и награда за лучший сценарий.
Последние несколько дней Сэмми твердил, что, судя по разговорам посвященных, картина вырисовывалась для нас благоприятная. “Вэрайети” квалифицировал нас как темную лошадку на этих бегах. Наш фильм был “изящным, неожиданным и изысканно нервным портретом в тонах напряженности и отчуждения”. “Лос-Анджелес таймс” предсказывала, что награда достанется историческому эпосу, который заодно был фаворитом в номинации “Лучший фильм (драма)”. Но в интернете “Индивайр” предсказывал, что голоса за лучший сценарий могут разделиться между этим фильмом и шикарным, радующим душу мюзиклом, которому прочили “Лучший фильм (мюзикл или комедия)”. Там написали: “Неизменно непредсказуемая ГАИП может в конце концов не устоять перед жанровой тревожностью удивляющей и жесткой «Твердой холодной синевы» Зандера Шульца”.
Возможно, если бы не все эти ожидания, я бы отреагировала иначе.
Но когда награждающий – симпатичный молодой актер, который потом дважды играл в паре с Холли Рэндольф, – поднялся на сцену, у меня едва сердце из груди не выскочило. Возможно, у всех остальных за столом тоже. Мы снова взялись за руки; в левой у меня оказалась сухая, вся как из бумаги, рука Пита, в правой – крупная, вся как из кожи, рука Гэри. Я порадовалась, что мне не пришлось брать за руку ни Хьюго, ни Эрика. Сидевшая напротив меня Сильвия встретилась со мной глазами и улыбнулась. Я увидела, как Зандер посмотрел на другую сторону зала, где Сэмми, привстав, наставил на Зандера палец, как пистолет, словно говоря: “Все путем”.
Мы услышали, как награждающий сказал несколько слов о важности хорошей истории, о том, что ни один фильм далеко не уедет без захватывающего повествования, и т. д., и т. п. Потом он объявил номинантов.
– Зандер Шульц за “Твердую холодную синеву”.
Когда он произнес это, мы все сжали друг другу руки – и не разжимали. Как будто совместное давление наших ладоней могло как-то повлиять на результат, уже распечатанный и спрятанный в конверте на сцене.
Он объявил других номинантов; мы сидели тихо.
– И награда достается…
