Эдуард Тополь - Любожид
Неизвестно, каким образом, когда и как оказался и сам Рубинчик в этой битве, на невысоком гнедом коньке, с окровавленной саблей в левой руке, с рассеченным до крови лицом и с ликованием в жилах. Чье-то копье достало его, сильно ударило в правое плечо и почти выбило из седла, но он тут же повернулся в седле и не глядя, наотмашь, левой рукой и сверху вниз, в оттяжку вошел саблей в чужую плоть, рассек врага от шеи до поясницы. И в упоении от победы натянул поводья, поднял своего конька на дыбы и захохотал, и закричал что-то радостное, древнееврейское. И тут же, в гуле битвы, расслышал какой-то новый, будто стекающий с неба мотив: «Бам… Бара-барабара-бам, бара-бам… Пари-ра-рира-рира… Бам…» Он узнал этот мотив, он слышал его когда-то в другой стране, в Испании. Или его предки слышали там эту музыку? «Пари-ра-ри-рари-ра… Бам!» Это была музыка судьбы, музыка победы и жизни, и она слилась со словами его первой, десятого века, статьи:
«…Также и во дни царя Иосифа, моего господина… когда было гонение на иудеев во дни злодея Романа. И когда стало известно это моему господину, он ниспроверг множество необрезанных. А Роман злодей послал также большие дары Х-л-гу, царю Руски, и подстрекнул его на его собственную беду. И пришел он ночью к городу С-м-к-раю и взял его воровским способом, потому что не было там начальника, раб-Хашмоная. И стало это известно Бул-ш-ци, то есть досточтимому Песаху, и пошел он в гневе на город Романа и избил и мужчин и женщин. И он взял три города, не считая большого множества пригородов. И оттуда он пошел на город Шуршун и воевал против него… и те вышли из страны наподобие червей… и умерло из них 90 человек… Но он заставил их платить дань. И спас от руки Русев, и поразил всех оставшихся из них там, и умертвил мечом. И оттуда он пошел войной на Х-л-гу и воевал… месяцев и бог подчинил его Песаху. И нашел он добычу, которую тот захватил из С-м-к-рая. И говорил он: «Роман подбил меня на это». И сказал ему Песах: «Если так, то иди на Романа и воюй с ним, как ты воевал со мной, и я отступлю от тебя. А иначе я здесь умру или же буду жить до тех пор, пока не отомщу за себя». И пошел тот против воли и воевал против Константины на море четыре месяца. И пали там богатыри его, потому что македоняне осилили его огнем, и бежал он, и постыдился вернуться в свою страну, и пошел морем в Персию, и пал там он весь и стан его. Тогда стали Русы подчинены власти Казар…»
(Примечание. По мнению историков и знатоков иврита, имя Сабриил – это искаженное Гавриил и значит: Бог – моя надежда; имя Х-л-гу подразумевает русского князя Олега; город С-м-к-рай – Тмутаракань, одну из столиц хазарского княжества; Шуршун – Херсон, ныне порт на Черном море, а Кунстантина – Константинополь. Весь текст известен историкам под именем «Кембриджского документа» и является историческим документом – письмом неизвестного хазарского еврея Х века.)
Эта странная, речитативная музыка судьбы и жизни все росла и росла над ковыльной степью, над битвами конницы и танков, над атаками наполеоновской армии и огнем «мессершмиттов». И Рубинчик все сражался с непонятными врагами – с французами, немцами, шведами, литовцами, японцами и снова с русскими…
– Лева! Лев Михайлович! – Женский голос вывел Рубинчика из глубины веков и прервал мотив равелевского «Болеро».
Он открыл глаза, еще плохо соображая, где он, в каком веке и в какой части света. Рената Борисовна Яблонская стояла перед ним в ночном коридоре Сокольнического роддома, пустом и освещенном электрическим светом. Он понял, что на этот раз он, как это ни странно, снова в двадцатом веке.
– Вы можете идти… – сказала Яблонская.
– Куда? – спросил он, удивляясь звукам языка, на котором вдруг заговорил так легко и чисто, ведь только что, минуту назад, это был язык его врагов.
– Домой. Вы же уезжаете.
И только тут он вспомнил все – Варю, своих детей, Москву и эмиграцию. «Потому что не могли выносить ига идолопоклонников…» – выскочила в мозгу совершенно незнакомая фраза. Где он читал это? Кто это написал?
– Вы не больны случайно? – Яблонская положила руку на его лоб, он почувствовал прохладу ее ладони. – Нет, – сказала она. – Можете идти.
– А… а как же?…
– Варя? Она спит. Все в порядке. Можете ехать спокойно. Она будет спать еще часов шесть. Или восемь. А вам нужно ехать, Лева.
Он встал.
– Я могу ее видеть?
– Нет, – сказала Яблонская неожиданно жестко, как умеют говорить только врачи и хирурги. – Это ни к чему. Езжайте! Уже светает.
– Спасибо, – сказал он и пошел по коридору к лестнице, чувствуя какую-то странную саднящую боль в правом плече. А в голове и даже в левой руке – руке писца или, по-новому, журналиста – еще плавали, как остатки кораблекрушения, непонятные фразы на давно забытом языке. Кто писал их? Кто диктовал их ему?
«Мы далеки от Сиона, но до нас дошел слух, что по множеству наших грехов спутались подсчеты…
Я сам живу у входа в реку и не пускаю русов, прибывающих на кораблях, проникать к нам…
Я веду с ними упорную войну… Если бы я оставил их в покое хоть один час, они уничтожили бы всю страну… С месяца Нисана мы выходим из города и идем каждый к своему винограднику, к своему полю, и к своей полевой работе…»
Так и не вспомнив, откуда он знает этот текст и этот странный гортанный язык, Рубинчик вышел из больницы. Холодный воздух заснеженных Сокольников, темень раннего зимнего утра, московская морозная промозглость, черные деревья с пустыми ветками, в которых, как раковые опухоли, торчат шары вороньих гнезд. «Боже мой, – сказал себе Рубинчик, ведя машину по темному Лучевому проезду, – это же чужая страна! Что я делал тут тысячу сорок лет?»
И вдруг полоса чистого льда, скользкого, как стекло, легла под колеса, и машину понесло влево, на встречную полосу движения. «Руль в сторону заноса!» – вспомнил Рубинчик золотое правило московских водителей, и вывернул руль, и ударил ногой по тормозу, но машина не слушалась ни руля, ни тормозов, ее несло к противоположному тротуару, и Рубинчик увидел, как стремительно и неотвратимо он врежется, влепится сейчас в чугунную тумбу фонарного столба.
– Нет! – зажато выкрикнул он своему Богу и увидел Варины глаза – такие, какими они были, когда она уходила на аборт.
Жесткий удар металла о металл заглушил его вскрик.
И сказал Ахмед ибн-Фадлан ибн-ал-Аббаса ибн-Рашид ибн-Хаммад, слуга повелителя правоверных, а также посол ал-Муктадира к Царю славян, о том, что он сам наблюдал в 921-922 годах в стране турок, хазар, русов, славян, башкир и других народов.
«Он сказал: «Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились у реки Атыл. Я не видел людей с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, белокуры, красны лицом и белы телом. Они не носят ни курток, ни кафтанов, но у них мужчина носит кису, которой он охватывает один бок, причем одна из рук выходит из нее наружу. И при каждом из них имеется топор, меч и нож, причем со всем этим он никогда не расстается. И у иных от ногтей до шеи тело разрисовано изображением деревьев и тому подобного.
А что касается их женщин, то на каждой их груди прикреплена коробочка в виде кружка из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, или из дерева в соответствии с размерами денежных средств их мужей. На шеях у них мониста из золота и серебра, а самым великолепным украшением у русов считаются зеленые бусы из керамики.
Они прибывают из своей страны и причаливают свои корабли на Атыле, – а это большая река, – и строят на ее берегу большие дома из дерева. И собирается их в одном таком доме десять или двадцать, у каждого своя скамья, на которой он сидит, и с ним сидят девушки-красавицы для купцов…
Если умрет главарь, то его семья скажет его девушкам: «Кто из вас умрет вмеcте с ним?» Одна из них говорит: «Я». Тогда собирают то, чем он владел, и делят на три трети, причем одна треть – для его семьи, вторая – чтобы на нее скроить для него одежды, а третья – чтобы на нее приготовить набиз, который они пьют до дна, когда его девушка убьет сама себя и будет сожжена вмеcте со своим господином. Они, злоупотребляя набизом, пьют его и ночью, и днем, так что иной из них так и умрет, держа кубок в руке.
И на десять дней, пока кроят и шьют одежды умершему, они кладут его в могилу, а сами пьют и сочетаются с женщинами и играют на сазе. А та девушка, которая сожжет себя со своим господином, в эти десять дней пьет и веселится, украшает свою голову и саму себя разного рода украшениями и платьями и, так нарядившись, отдается людям.
Мне все время хотелось познакомиться с этим обычаем, пока не дошла до меня весть о смерти одного выдающегося мужа из их числа. Когда же наступил день, в который должны были сжечь его и девушку, я прибыл к реке, на которой находился его корабль, – и вот этот корабль уже вытащен на берег, на деревянное сооружение вроде больших помостов. В середину этого корабля они поставили шалаш из дерева и покрыли этот шалаш разного рода «кумачами». Потом принесли скамью, покрыли ее стегаными матрацами и византийской парчой, и подушки – византийская парча. И пришла женщина-старуха, которую называют ангел смерти, это она руководит обшиванием умерших, и она убивает девушек. И я увидел, что она старуха-богатырка, здоровенная, мрачная.
