Мария Арбатова - Меня зовут Женщина
— Ну, зачем так мрачно? — приободрила Лина.
— А ты знаешь, что у меня уже было два микроинфаркта, девочка? Я уже слышал, как курносая цокает каблуками! А ведь я еще ничего не успел сказать... — сказал он, и его огромные глаза заблестели.
Краснов был большой артист, и если б Лина не знала, что плакать во ВГИКе учат на первом курсе, она бы разрыдалась в ответ.
— Жена у меня — сука. Дочка — проститутка! Понимаешь? — сказал Краснов и начал массировать область сердца. — Бабы, их бить надо чаще! Мало я баб бил! Как говорил один мой знакомый: «Угораздило же меня с душой и талантом родиться в России!»
— Это Пушкин говорил, — машинально поправила Лина.
— Нам, татарам, одна хрен... — уронил Краснов на грудь кудрявую седеющую голову. Лина залюбовалась, это практически был кадр из фильма-хита, где он играл преданного корешами криминального авторитета.
— Я очень люблю вас как артиста, — сказала она, понимая, что наступил момент социальных поглаживаний.
— А ты откуда знаешь, что Пушкин? — спросил Краснов, уголки его рта потеплели от признания. — Ты учительница? Давно я не спал с учительницами... Слушай, девочка, я тебя хочу. Но сначала я хочу писать. Где тут писают?
— По поводу писать — вон те кусты роз. По поводу остального — мимо. — Лина все еще сдерживала хихиканье.
— Ну, я пошел в розы. — Артист более-менее вписался в вертикаль и с трудом двинулся к кустам. — А ты пока настраивайся, девочка. Внутренне собирайся. А то помирать станешь, вспомнить будет нечего...
Лина нежно проводила глазами его удаляющуюся двухметровую фигуру, со всех сторон и во всех позах исследованную кинематографом, допила джин и приготовилась быстро слинять, но из кустов раздался сначала дикий хруст, а затем дикий вопль.
Лина бросилась туда и обнаружила Краснова лежащим в полуспущенных брюках, держащимся за сердце и хватающим воздух потемневшими губами. Она чуть с ума не сощла от страха и, представив, во что может вылиться любое неграмотное телодвижение в ситуации с известным артистом в кустах при по неизвестным причинам спущенных брюках, побежала в гостиницу к администраторше.
— «Скорую»! — заорала она на все фойе. — Вызовите «Скорую»! Там Василий Краснов в кустах! Ему плохо! У него было два инфаркта!
Господи боже мой! — запричитала пожилая администраторша, недальновидно назначенная Красновым в качестве объекта сексуального потребления. — Бежите скорей к нему, а я жену позову из пятидесятого номера! Может, какую таблетку даст! У нас «Скорая» ездит редко и медленно! Толку от нее — кот наплакал!
— Лучше я к жене в пятидесятый, а вы к нему! — крикнула Лина и, не дожидаясь лифта, понеслась вверх через две ступеньки.
«Редко битая», по уверениям Краснова, жена оказалась милой дамой в пеньюаре.
— Упал? — спросила она, зевая. — Спасибо. Сейчас я спущусь. Только кофту надену. Да вы не волнуйтесь так. Столько водки жрать, здоровое сердце не выдержит...
Лина побежала вниз. Краснов сидел на газоне, штаны были в общих чертах натянуты, дышал он еще плохо, но глаза уже блестели. Администраторша летала вокруг него, как бабочка вокруг свечи, протирая носовым платком, намоченным в водке, веер царапин на знаменитом лице:
— Голубчик ты мой! А я подую, чтоб не щипало... Розы-то они, сволочи, с шипами. Что ж тебе в тех розах-то понадобилось? А на них еще пыль всякая, можно сказать, инфекция...
— Видишь, девочка, какие из-за тебя издержки... — агрессивно начал было Краснов, морщась от боли и массируя сердце, но вдруг лицо его вспыхнуло глубоко жалобной гаммой.
За Лининой спиной нарисовалась «мало битая жена».
— Масик, — сказала она голосом оперуполномоченного, — что ж ты, свинья, с рожей сделал? У тебя ж с утра съемки.
— Зашпаклюют, не развалятся. Лучше посмотри, как я ушибся, идти не могу, — заканючил артист.
— Как ты ушибся, меня не волнует, если помнишь, завтра ты снимаешься на лошади. И никакого дублера не заказано. Так что, масик, будешь скакать по системе Станиславского.
— Может, я не пойду завтра, — проныл он. — Пусть больничный выпишут, у меня пульс сто.
— Пойдешь, масик. Я обещала Кошкину доставить тебя на съемки хоть в свинцовом гробу. Натура уходит, — резюмировала «мало битая жена» и закурила.
— Думаю, что я больше не нужна, — мягко сказала ей Лина.
— Да, спасибо большое. Извините, ради бога. Вы ж понимаете, великий артист, ни дня без строчки, — улыбнулась жена Краснова.
«Бедная баба, — подумала Лина. — Вот вляпалась». В отличие от большинства женщин, она хорошо понимала, о чем идет речь, потому что лет десять тому назад честно оттрубила роман с известным артистом Дудкиным. Девчонки завидовали, когда она появлялась с ним на тусовках, не подозревая, как устроена реальная архитектура отношений. В постели Дудкин непременно вспоминал, как его обидели на очередных репетициях или съемках. Видимо, это был необходимый зачин, настраивающий его гормональные процессы. Жалобы прекращались только на короткий период коитуса, затем возобновлялись с новой силой.
Лина принимала это как печальную данность, так же, как то, что его совершенно не интересует ее жизнь; как то, что он привык назначать встречи в дорогом общепите и никогда не платить за это; как то, что, кочуя из постели в постель, ни секунды не задумывался о венерологической безопасности партнерш; как то, что обожал похвастать десятком незаконнорожденных финансово не обременяющих детишек.
Лине просто надо было переболеть этим, как детям приходится один раз обжечься, чтоб уточнить отношения с конфоркой. Однажды он прервал поток постельных жалоб на судьбу-обидчицу, и породистое лицо затуманилось мыслью.
— О чем ты думаешь? — с придыханием спросила Лина, ей всегда страшно хотелось, чтоб внешность мужчины дотягивала до его мозгов.
— Всю неделю думаю, рыбка, в чем ходить зимой. Дубленка — как-то фальшиво. Шуба — слишком оперно. Увы, придется шить зимнее пальто.
Он был патологически скуп, и Лина про себя хихикала его рассказам о том, что артистка Н. после разрыва выбросила в унитаз подаренное им кольцо с бриллиантом. Но однажды, после полугодового перерыва, когда Лина о Дудкине и думать забыла, он сразил кредитоспособностью. Приглашение в кабак не выглядело вызывающе, неожиданностью было, когда артист заплатил сам. Потом купил шикарный букет роз, ночью реализовался на двести процентов не только в нытье. А утром, приняв эпическую позу, произнес, модулируя голосом:
— Ты поняла, рыбка? Это был финал. Сегодня мы прощаемся с нашей любовью.
Лина чуть не прыснула, но с тех пор точно знала, что мужчины платят не «за», а «для».
Черновой тоже платил «для». Он все в жизни делал «для». Для праздника. Он словно боялся денег, и только они оказывались в руках, обменивал их на что-то яркое: ящик водки, ведро роз, огромную мягкую игрушку. Собственно, деньги были ему не нужны, потому что он передвигался по миру, который его обожал. Его кормили, поили и селили, где бы он ни появлялся. Он был неприхотлив, но мгновенно эстетизировал пространство вокруг себя. А Лина была домашней курицей, ощущающей мир устойчивым, когда в кошельке деньги, в холодильнике еда, а в платяном шкафу вкусно пахнущие стопки чистого белья. Она потом стала другой.
Впрочем, видела и обратную сторону универсальной совместимости Чернового с мирозданием. Вереницу нарожавших от него дур, наивно надеющихся на то, что «вот уж этот ребенок его привяжет»; стариков-родителей, крутящихся на скудные пенсии и все лето на дачном участке обеспечивающих зиму вареньями и соленьями. Старики обожали сыночка, но стыдились перед соседями за его длинные, наполовину седые волосы, меховые жилетки и ношеные джинсы. За то, что он непонятно кто — «вот в наше время были песни музыкальные, а Вовка свои точно лает».
Они обрадовались Лине, надеясь, что образумит непутевого Чернового. Назначили ее «приличной невесткой» и страшно обиделись, разузнав о муже и детях.
— Мать вчера говорит: «Одни шалавы тебе, Вовка, попадаются. Первая пришла на вид приличная, на язык грамотная, а поглубже копнули — от мужа гуляет!» — хохотал Черновой.
Фанаты засыпали с его именем на устах, а родители врали родственникам:
— По командировкам деньги зарабатывает, геолог или там что-то такое. Вот ведь только никак не женится, никак внуков нам не подарит. Да ведь дело понятное, где сейчас приличную женщину найдешь?
А вдалеке, в комнатах с самопальными афишами группы «Иные», в центре которых длинноволосый немолодой мужчина с дикой физиономией прижимал к телу электрогитару, в немереных количествах произрастали их внуки.
Черновой был блистательный пофигист и принимал только веши, которые его заводили. И Лина знала, что в один прекрасный день она выпадет для него из числа этих вещей. И думала, что тогда она скорей всего умрет.
Она писала:
