Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

Заверещал мобильный, я поднял палец, призывая к тишине, Плотная Лиза прекратила выть и не сводила с него завороженного взгляда, будто в моем указующем персте была заложена великая сила. Я достал телефон и вышел на кухню. Звонила Ариадна Бубило-Райс, в миру Ксюша Носкова.

— Никитин, здравствуйте, не перебивайте, а то я расплачусь, — произошло ужасное.

— Все живы?

— Я же сказала. Не перебивайте. Мне нужно с вами встретиться. Немедленно. Безотлагательно. Вопрос жизни и смерти.

— Приезжайте, — мне только и оставалось, что продиктовать перепуганной Ксюше адрес.

Стоя у окна, я смотрел как хмурый день с головою прячется в вечер, понимая, что все бесполезно — бесконечная суета не дает мне сосредоточиться — даже видя цель перед глазами, отвлекаешься на пустяки.

Подумалось, так ли уж жизненно необходимо копаться в прошлом, вызывая раздражение у собеседников? Вздохнув, я постоял еще у окна и вернулся в комнату.

Петька уже рассупонился, снял пиджак, рукава рубашки засучены до локтей, он обнимал прильнувшую к нему Чертопрахову. Покинутая сестрица окончательно угомонилась, лишь всхлипывала изредка. Воротник Петькиной рубашки был измазан помадой, видимо Плотная Лиза пыталась отблагодарить его за слова поддержки, но не дотянулась. Василика сидела по другую руку от Чертопраховой, и гладила ее по голове. Немудрено было догадаться — все силы брошены на умиротворение, крупная артиллерия вступила в бой, я пришел к концу сражения, вдыхая ноздрями сладкий дым победы разума над неврастенией. Мне удалось только наполнить рюмку водки, как снова зазвонил телефон. Они там все сговорились, что ли?

— Никитин, приветствую еще раз, — голос следователя звучал весело, — за мной не заржавело. Капитан Переверзин оказался один на все Московское ГИБДД. Записывай, где живет. Он, кстати, рапорт на увольнение подал десять дней назад за выслугой лет, так что вполне дома может оказаться. Я свою часть уговора выполнил, теперь черед за тобой.

Слушая Бессонова, я изобразил в воздухе движение ручки, Василика моментально сообразила и спустя пару секунд пододвинула мне листок и карандаш. Закончив разговаривать, я засобирался, стал машинально хлопать себя по карманам в поисках ключей от машины, но Петька гневно остановил меня.

— Куда пьяный за руль, мало тебе неприятностей?

— И то правда, — подтвердила Вася, — я сейчас такси вызову.

Такси обещало быть через пятнадцать минут, я решил подождать на улице, извинившись перед Чертопраховой и рассыпавшись в заверениях вернуться «как только, так сразу», спустился вниз.

Ехали мы недолго, водитель оказался не в пример мне опытный, так что к пункту назначения подскочили, когда темнота еще не успела плотно занавесить улицы. Капитан жил в кирпичной пятиэтажке, попросив таксиста подождать полчасика, я выскользнул из машины, оглядываясь, нашел искомый подъезд и, набрав на домофоне номер квартиры, нажал вызов.

— Да, — мужской голос звучал, будто из преисподней.

— Телеграмма.

— Кому?

— Переверзину Николаю Петровичу.

— Пятый этаж, — замок щелкнул, дверь подалась вперед.

Лифта не было, мне пришлось одолеть восемь бесконечных пролетов, восемь кругов ада, прежде чем я нажал на кнопку звонка. Дверь распахнулась, в человеке на пороге я не признал капитана, но он сам выдал себя.

— Как чувствовал, что этим дело не кончится, и мы обязательно еще встретимся, — сразу капитулировал мужчина, и приглашающим жестом отступил вглубь квартиры.

Я шагнул через порог, а капитан, развернувшись, пошел длинным коридором вперед, так что мне ничего не оставалось как проследовать за ним. В небольшой комнатушке, самой дальней от входа, укутанной светом торшера с тряпичным абажуром, так и не проронив ни слова, он полез в полированный сервант, достал бутылку водки, два стакана, поставил их на стол и вышел. В его безмолвных движениях, нарочито медленных, ощущалась полное безразличие к тому, что произойдет дальше. Я вспомнил состояние матушки после смерти отца, поразительное сходство, капитан напоминал мне человека, который тоже что-то решил для себя безвозвратно и все его поступки определяются только внутренними посылами, безразличными к внешнему воздействию, когда ни угрозы, ни уговоры не имеют ровным счетом никакого значения.

Переверзин вернулся в комнату с тарелкой, на которой лежали два котлеты, два соленых огурца и пара кусков хлеба, вилок по этикету не предполагалось. Медленно, без суеты, он отодвинул стул, сел за стол, привалившись к нему грудью, разлил по стаканам. Выпил, пожевал, отломив кусок черного, и только потом поднял на меня тяжелый взгляд. Пошарив в кармане, я вынул запонку и бросил ее на плюшевое покрывало, заменявшее скатерть, кусочек золота сделал два оборота по столу и застыл недалеко от тарелки. Капитан никак не отреагировал, не протянул руку, чтобы рассмотреть запонку, как не удивился наглости гостя, заявившегося в его дом без приглашения.

— Не стоило мне их брать, — спокойно, как на исповеди, признался капитан. — Все жадность, мать ее! Видел же, что дело нечисто, однако не удержался. Но уж больно уговаривал, аж трясся весь от страха, возьми, отпусти, спешу, вот и соблазнился, не устоял.

— Номер машины хоть запомнил?

— Нет.

Я присел к столу, полез в портмоне и достал фотографию, точно такую же, что висела на стене у Петруччо, только поменьше.

— Глянь, Николай Петрович, — я протянул карточку, — может, узнаешь кого?

Капитан повернулся к свету, недолго рассматривал и вернул снимок, где мы вчетвером стояли в обнимку.

— Нет, тот другой был, волосы кучерявые, нос пуговкой, да и помоложе.

Собственно, ответ исчерпывающий, никто из моих друзей к убийству Мишки не причастен. Самое главное я узнал, осталась только одна непонятка.

— А где же вторая запонка?

— Не поверишь, потерял.

— Ну и выкинул бы вторую.

— Я же говорю, жадность, — он налил еще полстакана, выпил. — Куда мне теперь? Вслед за дочерью собираться?

— За какой дочерью?

Неожиданно проворно для такого грузного тела он вскочил, перегнулся через стол и схватил меня за шею, намереваясь задушить.

— Будто ты не знаешь, скотина!

Я машинально вцепился в его руки, стараясь вырваться, мы возились молчком несколько секунд, неизвестно, чем бы закончилось единоборство, скорее всего, он бы меня задушил, ей богу, но тут дверь открылась и в комнату на четвереньках вбежала, даже не так, на четвереньках вползла маленькая девочка лет четырех. Она, с улыбкой смотрела на нас, не понимая, чего это два мужика схватились так крепко, будто не виделись сто лет. Улыбка была странная, радостная, но кривоватая, неестественная. Руки капитана разжались, резко опустившись на стул, он позвал: «Мать!». В комнату влетела женщина лет пятидесяти, подхватив девочку с пола, прижала к груди и удалилась, кинув на меня испуганный взгляд. Я присел, одной рукой массируя шею, другой схватил стакан и опрокинул его внутрь, теплая водка обожгла горло, заставив закашляться.

— Что с ней? — отдышавшись, спросил я, кивнув на дверь.

— Церебральный паралич.

— А с дочерью что?

— Что, что, умерла она на следующий день, как я вас на набережной тормознул, — запал у капитана иссяк, и от него снова повеяло холодным безразличием — Рапорт подал, кому-то надо с Машкой сидеть, жене до пенсии еще три года, а я свою уже заслужил.

— Такие дела, значит, — протянул я. Каждый раз, сталкиваясь лицом к лицу с чужим горем, свалившимся нежданно-негаданно, не находишь нужных слов, потому что любая фраза будет звучать фальшиво. — Черкни мне свой телефон, Николай Петрович, я позвоню.

Он не спросил — зачем, но впервые в его глазах промелькнуло некое подобие интереса по отношению ко мне.

Спускаясь по лестнице, я подумал, что вряд ли бестиарий имеет какое-то отношение к смерти дочери капитана — он был им безразличен, да и слабость человеческая к деньгам не заслуживает такого сурового воздаяния, чересчур жестокий принцип, так можно половину населения планеты истребить, не моргнув глазом. В любой же истории, что общей, что частной, полно совпадений, и каждый их толкует на свой лад — как выгоднее, проще, удобнее. Если капитан решил напрямую связать появление нечистой силы на набережной с прискорбным событием в своей жизни, да будет так, я ему в этом не судья и уж тем более не адвокат. Каждый несет свой крест, один — невесомый на шее, другой — пудовый на спине, согнувшись в три погибели под тяжестью ноши.

Согласно последней классификации Петруччо, капитана легко можно было отнести к разряду сволочей, но что-то решительно мешало это сделать, в глазах стояла кривоватая вымученная улыбка маленькой девочки, оставшейся на попечении Николая Петровича. Как говорят идиоты по любому случаю — не все так однозначно.