Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2
Дядя Лёша тоже лежал, уткнувшись головой в руки на столешнице, но по другой причине: он спал. Тётя Маша зачерпнула ковшиком холодной воды, поставила перед Марленом, утишившим рыдания, но всё ещё длинно и со срывами всхлипывающим в рукав гимнастёрки.
- Испей, полегчает. Замордовали хлопчика. Дзе ж у людын жальба? Рази ж можна таким маладым людей стрелить?
Русские женщины – и старшая, и молодая – не осудили сознавшегося многократного убийцу, не чета Владимиру, не вышвырнули вон, а пожалели, стараясь утишить душевные муки мятущегося мерзавца. Что за люди? У них на всех хватает сердечного тепла – и на героя, и на оступившегося. Они не боятся сердечных трат, словно божьи избранники. Может быть, так и есть.
- Да не люди они! – взвился, отталкивая Марину, плачущий каратель. – Враги! Против Сталина и народа копают! Мешают до коммунизма идти! Осуждены за вредительство! – Он начал успокаиваться, по-детски размазывая слёзы и сопли по щекам. – Кто-то же должен и эту работу делать. – У него, как и во всём, быстры переходы от одного состояния к другому, он почти протрезвел и с угрозой произнёс: - Одного бы я с большим удовольствием прихлопнул и сам бы закопал. – Повернул к Владимиру промытые ясные глаза. – Помнишь военкома, жирную свинью? – Владимир не удивился совпавшему впечатлению – уж больно похож был комиссар на это животное – и кивнул головой. – Это он меня охмурил, падла, он навешал лапши на уши, он сосватал Кравченке, зная, на что посылает, паскуда.
- Тебе бы уйти от них, Марик, - посоветовала Марина, - свихнёшься.
- Куда?! – зло заорал, словно ужаленный, Марлен. – От нас одна дорога, - он тяжело задышал, - в траншею. Чтобы надёжно помалкивал. – Вылил остатки самогона в стакан и выпил залпом, опять не морщась и не закусывая. – Хужей всего, когда при арестах дети малые. Глаза у них неживые, как на иконах, большие и неподвижные, смотрят на тебя, не отрываясь и ничего не выражая – ни страха, ни горя, ни обиды. Внимательно так смотрят, как бы запоминая, и словно не здесь они, где шум от обыска, плач матери и оправдания отца. Хорошо ещё, если малявки сидят где-нибудь, затаившись в уголку, а то так неслышно ходят следом, - он судорожно вздохнул. – По ночам стали сниться. Никогда темноты не боялся, а теперь боюсь. Боюсь, что вдруг из неё уставятся все разом, пока не чокнусь.
- Прасись у начальства на иншую працу, - посоветовала другая сердобольная женщина. – Кажи, што здоровья нема.
Марлен презрительно фыркнул, пошарил глазами по столу, ничего успокаивающего не нашёл и, совсем оправясь от пьяной слабости, улыбнулся
- Комнату в новом дому к Новому году обещают. Перевезу мать, женюсь, ничего – заживём.
Он уже был прежним, легко и непринуждённо лавирующим между любыми житейскими неприятностями, не оставляя на них много времени и не удостаивая долгим вниманием.
- Тебе учиться надо, - присоединился к советчицам и Владимир. – Заканчивай школу и поступай на какие-нибудь командирские курсы.
- Не поцягну, - засомневался потенциальный генералиссимус, хотя идея стать большим командиром и избавиться от неприятной работы понравилась. – Из башки всё выветрилось, да и времени нету.
- Зося поможет, - не унимался Владимир.
- Точно, - сразу согласился на приятные уговоры Марлен. – Всё равно за мной будет. – Он посмотрел на свои сверкающие часы. – Ого! Уже два. Пора на место, а то вдруг ночной выезд. Не найдут – на губу загремлю.
Уставшая от позднего времени, выпивки и впечатлений компания не удерживала. Он пожал женщинам руки, слегка хлопнул по плечу что-то промычавшего в ответ дядю Лёшу и подошёл к Владимиру.
- Ещё живём, - успокоил убийца убийцу, протянул руку и, пожав владимирову как никогда крепко, на равных, произнёс: - Квиты. – Молодецки отдал всем честь и исчез, прогромыхав сапогами к крыльцу и стукнув захлопнувшейся калиткой.
За ним, убрав со стола с помощью Марины, ушла к себе в комнату хозяйка, с трудом подняв и утащив не просыпающегося счастливого мужа, единственного, кто сегодня не разочаровался в жизни. Остались двое.
- Устал? – спросила она, положив горячую ладонь на его руку и тихонько поглаживая от пальцев к запястью.
- Есть маленько, - признался он, начиная, как ни странно, только теперь пьянеть от чрезмерной дозы спиртного, выпитой давно. Пересохшие, опалённые алкоголем и внутренним жаром губы требовали охлаждающей влаги, и он часто и жадно пил из ковша, предназначенного Марлену, а вода ещё больше опьяняла.
- Расскажи, что было-то, - попросила она, и Владимир вдруг сообразил, что Марина почти ничего не знает, не больше того, что наболтал сам ничего толком не знающий дядя Лёша, и рассказал, словно читал с листа, то, что написал в объяснительной для милиции.
Она прижалась к нему, положила голову на плечо и, засунув горячую руку под расстёгнутую гимнастёрку, гладила грудь, едва касаясь соска.
- Какой ты храбрый и сильный. Если бы он тебя убил, я бы удавилась на первом же суку, не медля.
- Зачем? – удивился он, не зная, верить или не верить, потому что у неё всё было ложь и всё – правда.
- Не зачем, а почему, - поправила она. – Потому, что я тебя, бестолкового, люблю. Люблю так, что сама себя боюсь. Боюсь, что не удержусь и стану твоей подстилкой и ещё радоваться буду, - призналась так просто и решительно, что ему, не имеющему ответить тем же, стало не по себе.
- А как же еврей-директор? – ехидно спросил он, смягчая возникшую напряжённость чувств и не веря ей до конца.
- Господи! – нервозно воскликнула она, отстраняясь. – Причём здесь он? Как ты не поймёшь?! Он – другое. А люблю я тебя, только тебя, в первый раз люблю как дурочка восемнадцатилетняя, понимаешь, дубина ты твёрдокожая?
Он не понимал и не принимал предлагаемого практичного треугольника, в котором все углы не равны.
- А Зося?
- Только попробуй. Все патлы рыжие выдеру, а тебя кастрирую. Ты мне нужен одной.
- Нечестно.
- Пусть так.
- Я тебя не понимаю.
- Не понимаешь, что я тебя люблю? Что я вся, до кончиков ногтей, твоя?
- А директор?
- Опять! Дался он тебе! Я в ресторане работаю, а там свои правила.
- И не противно?
- Не убудет. Зато на ноги встану, дочь одену, сама оденусь и тебя одену и откормлю. Надо уметь урвать своё и чужого немножко, иначе не проживёшь.
Тупиковое выяснение неравных отношений прервала Жанна. Она появилась, трогательно потирая кулачком заспанные глаза, и вернула к земному.
- Я хочу писать.
- У тебя ж есть горшок, - сердито попеняла дочери мать.
- Хочу в огороде, - ответила привередница.
Они вышли, а Владимир, не в силах ни о чём думать – ни о студебеккере, ни об убийстве связника, ни об откровениях Марлена, ни о признаниях Марины – прошёл к своей узкой солдатской кровати, быстро разделся, облегчённо улёгся, ощутив приятную прохладу простыни и наволочки, и сразу же погрузился в тяжёлый неглубокий сон. Не просыпаясь, он слышал, как к нему под бок, обхватив за грудь ручкой, такой же горячей, как у матери, забралась Жанна, как мать, задержавшаяся по надобности и вернувшаяся позже, пыталась оторвать её, а та сопротивлялась, отбивалась, и матери ничего не оставалось, как оставить их вместе. Раздосадованная Марина, предполагавшая быть на месте дочери, разозлилась, подумав, что даже дочь против неё, а тот, кому она призналась в любви, дрыхнет без задних ног, и лучше бы его убили, но тут же осеклась, переполненная жгучей и горькой неразделённой любовью.
- 10 –
Ранним утром, идя на работу задолго до начала смены, Владимир впервые увидел журавлиный клин. Сильный косой ветер ломал его, относя ослабевших птиц в сторону, но они, преодолевая усталость, упорно возвращались в строй, и только одна, окончательно потерявшая силы, косо ушла в сторону и почти упала вниз, вынужденная оставить улетавших сородичей. В одиночку ей предстоит трудное время и, может быть, гибель.
До прихода помощников он больше восстанавливал себя, чем машину, да и они после завершения гусиной истории появились не в лучшем состоянии, но, несмотря на это, а возможно, благодаря этому, работа у них заладилась, и до конца дня, редко прерываясь, чтобы не раскваситься, они закончили обновление студебеккера. Последнему очень мешала облезшая краска, но на складе её не было, не осталось уже и сил, и желания, и времени делать что-либо ещё, и Владимир, нечаянно вспомнив хорошо выкрашенные чемоданы на базаре у Ивана Ивановича, решил завтра с утра наведаться и, может быть, добыть немного нужной краски хотя бы для кабины.
Домой возвращался в сумерках, пытливо вглядываясь во встречных, хотя и знал, что новому связному быть рано. Тётя Маша сытно накормила горячей картошкой с молоком и со шкварками, и он, отдав ей хлебную карточку и деньги, с удовольствием, не стесняясь, заедал всё вкусным чёрным хлебом. Марина была на работе и, поскольку не вернулась днём, значит, прощена евреем. Хорошо, что вернётся поздно, потому что он не знал, как себя вести с ней теперь, не испытывая к ней ожидаемого ответного чувства и даже немного презирая за душевную нечистоплотность, которую она не пыталась скрыть от любимого человека, считая, очевидно, что жить надо так, как хочется и как удаётся, а не как требуют какие-то сдерживающие моральные условия и приличия, придуманные неудачниками. Владимир вместе с Жанной с одинаковым неподдельным любопытством прочитали захватывающий боевик про русского Колобка, обменялись впечатлениями, причём истинная дочь практичной матери с уверенностью заявила, что она, если бы попался, точно его съела, и разошлись на этот раз по своим кроватям. Дядя Лёша, снабжённый обещанным призом, поспешно удалился за пивом, тётя Маша, успокоенная хорошим состоянием раны, обработанной марининым одеколоном и перевязанной Владимиром заново чистым бинтом, возилась на кухне с чугунками, поджидая мужа, и никто не мешал отдаться, наконец, всё залечивающему сну.
