Иосиф Герасимов - Вне закона
Мама поняла это раньше других. Сергей слышал, как она кричала в телефон: «Они хотят, чтобы он наложил на себя руки. У него пустеют глаза… Я перегрызу им глотку, этому жулью. Ты ведь меня знаешь, я под поезд кинусь, чтобы он его не переехал».
Как она сумела пробиться в охраняемый генеральский кабинет, никто не знал. Но она ворвалась туда, упала на ковер, ящерицей проползла к ногам перепуганного старика. Хрупкая рыжая женщина повторяла только одно: «Спасите!.. Он же погибнет, совсем погибнет!.. Спасите!»
Помощник генерала с трудом оторвал ее от ковра, усадил в кресло, и в это же время в кабинет вбежали люди в белых халатах. Увидев их, мама закричала: «Сами пейте ваши капли! Уходите, или я сейчас так закричу, что сбежится весь белый свет!»
Генерал пришел в себя и дал знак медикам и помощнику, чтобы те покинули кабинет. Сухонький, с трясущимися руками, он сел напротив мамы и тихим голосом попросил рассказать, что ее заставило ворваться к нему. Глядя в его выцветшие глаза, она сразу успокоилась и довольно толково объяснила, что делают с отцом, и спросила генерала: «Ну, скажите, если у человека в голове не пусто и если он гордый, то разве он может выдержать, чтобы его травили всякие безмозглые шавки? Или теперь талант стал бедой?»
Генерал смотрел на нее печально, кивал головой. «Талант всегда был бедой», — сказал он.
Генерал был уж не жилец и знал об этом, ему хотелось совершить нечто доброе, раньше он со многими людьми обращался круто и часто несправедливо и тоже помнил об этом. Он пообещал:
«Я позабочусь. Все будет хорошо».
Но ничего хорошего не произошло. На следующий день генерал слег, чтобы больше не вставать, и тут же поползли нелепые слухи, что жена Тагидзе довела генерального до инфаркта, старик — ее жертва.
Отец, полупьяный, сидел на кухне, гладил по рыжим волосам прижавшуюся к его ногам и скулившую, как собачонка, маму. Он говорил с тоской: «Ну почему ты такая невоздержанная, Оксана? Им совсем не нужны твои слезы. По ним никогда не плакали женщины, у них совсем не такие женщины, чтобы плакать. Те, кого покупают, только расплачиваются. Разве же они поймут, что такое настоящие женские слезы?»
От этих слов мама начинала еще больше скулить и, обняв ногу отца, целовала его в колено.
Самое страшное началось уж после того, как не стало генерала. На этот раз в группу отца вместе с военными пришли работники ОБХСС, и Сергей услышал: отца обвиняют в хищении золота и серебра. Отец и в самом деле получал для своих приборов какое-то количество благородных металлов. Придумать их недостачу можно было всегда. Проверяющие все колдовали и колдовали, в их документах все чаще появлялось слово «хищение».
Мама в телефон говорила кому-то шепотом, охрипшая от ужаса: «Он ничего не боится. Но если они его сделают вором… Гордый человек не пойдет в тюрьму, как жулик…»
В то утро отец был удивительно спокоен, тщательно выбрился, надел хороший костюм, он не любил галстуков, но на этот раз повязал синий в белый горошек, поцеловал мать, сказал Сергею: «Пойдем».
Они вместе вышли и вместе оглянулись возле лифта. Мать стояла в провале дверей, глядя на них расширенными сухими глазами.
Они миновали молча двор, отец сказал:
«Нет ничего позорней быть казнокрадом. А я честный мастер… У честных мастеров в таких случаях есть один способ борьбы. И ты должен понимать такое».
Он говорил это обыденно, словно давал напутствие Сергею, и попрощался спокойно за руку.
Повесился он на работе, выдворив всех из своей комнатенки. В письме, которое не показали даже матери, но прочли под расписку Клавдии Васильевне, он повторил то, что сказал Сергею, прощаясь, и там же сообщил: не хочет осквернять своей смертью дом.
С матерью после похорон отца творилось нечто ужасное. Она начала исчезать из дому, и Сергей долго не мог понять, где она пропадает. Соседи сказали, что видели, как она садилась в автобус, идущий на кладбище.
Он нашел ее у могилы отца, увел; несколько дней она оставалась дома, потом он снова находил ее на кладбище и, покорную, молчаливую, уводил оттуда. Она и умерла там. Сторож, узнав адрес по паспорту, привез труп домой, ждал на лестничной площадке, пока не появился Сергей, и потребовал плату.
Сергей поднял ее с кафельных плит, легкую, усохшую, с выбеленным лицом, принес в комнату, уложил в постель и долго сидел, плача, пока его не увели соседи…
Потом, когда он пришел в себя и стал размышлять, какая беда свалилась на семью, внезапно услышал от Клавдии Васильевны: «Конечно, его все время травили… всех нас… Но они озверели после статьи в газете. Ко мне приходила эта девчонка. Она ведь написала от чистого сердца. Правду написала… Но она плакала и говорила: это я виновата… Господи, какая у нас страшная жизнь, если правда становится пулей».
Да, совсем не случайно Люся появилась рядом с ним.
Нет, конечно, он не забыл, как после той странной ночи, когда они сбежали с дачи, а затем ехали в электричке, он услышал от нее об отце.
Они сидели в полупустом вагоне, за окном рассвет уже тронул мелькающие кусты и деревья, у стволов которых колыхался туман, все это отчетливо было видно сквозь грязное стекло электрички, пока не заслонилось серой стеной с черными и ржавыми подтеками, вдоль которой бежал мальчишка, чумазый, лохматый, и надсадно кричал; едва он исчез, как потянулись длинные составы грузовых вагонов, указывая на быстрое приближение станции. Сергей держал Люсю за руку, и пальцы ее холодели; по мере того как приближалась конечная остановка, все более чужим становилось ее лицо. И прозвучали неожиданные слова об отце. Они не очень его тронули, удивили, но не настолько, чтобы потрясти. Всякое бывает в этой жизни. Людские судьбы сплетаются меж собой. Это естественно…
Тогда он не знал, что их сближение в лесу у незаконченного сруба подле ручья — лишь начало. Время, грохочущее, как электричка, врывающаяся на вокзал, понесло его дальше от того случайного дня, и он не успел испытать горечи расставания, хотя перед тем, как оно произошло, он все же испытал сожаление о неизбежности потери.
А теперь… Он еще не способен был объяснить, чем эта женщина сделалась необходима ему. Может, он, вращаясь в толпе озлобленных от забот и неустройства людей, устал от одиночества, от неуютной замкнутости жизни.
Его не смущало, что Люся сказала тогда в электричке об отце. Мало ли что было… Это отсеклось, осталось позади.
Он понимал: после вызова к Луганцеву начинался некий новый этап его жизни, и в этом следует разобраться прежде всего. Кто он? Всего лишь научный рядовой сотрудник. У него нет того, что было у отца.
Иногда он, задумываясь над своим будущим, приходил в уныние: открывалась однообразная, в колдобинах и лужах, как после холодного дождя, дорога, по которой идти было трудно и противно.
«Но ведь так не должно быть… Не должно. Ведь вырываются другие. Хоть раз в жизни, да посетит человека удача». Этим он успокаивал себя, понимая: без такой надежды жизнь вообще бы была невыносима.
Статья Люси в свое время взорвалась, как бомба. Она доказывала, что Тагидзе травили намеренно и умело, как научились у нас уничтожать любые таланты, чтобы не выглядеть рядом с ними бездарями, зря жующими свой хлеб.
В ту ночь, когда он был впервые вместе с Люсей, он ей сказал: «Может быть, ты сама не знаешь, но ты многим подсказала, как уцелеть в науке».
«Как?»
«Не высовываться прежде времени».
Она горько усмехнулась:
«Но я ведь думала о другом…»
Глава шестая
Илья Викторович по утрам поднимался тяжело и неохотно, словно удивляясь: ночь прошла, а он еще жив, должен сделать зарядку, хотя делать ее не обязательно; принять душ, спуститься вниз на лифте, чтобы взять почту, а уж потом пойти к столу, съесть тарелку овсянки, выпить кофе, и все утро в нем держалась тоска: а что же дальше? Ведь за всем этим до отвращения привычным действом — ничего, тягучая пустота нетребовательного времени.
Перелистывая газеты, он не очень углублялся в смысл текстов, а перебирал в мыслях прожитое вчера, чтобы отыскать событие, которое будет иметь продолжение в никчемности наступающего дня, придав этому дню хоть какую-то смысловую законченность. Если же ничего такого не находилось, он еще больше мрачнел, все ему становилось немило, одевался и уходил бродить по улицам в надежде на случайность, которая всерьез заинтересует его, но надежды редко сбывались. В такие дни тоска, скопившаяся за ночь, не развеивалась, густела, как туман над болотом в безветренные дни, и наступала бессонница, доводившая его до мыслей о смерти.
Но нынче он чувствовал себя в форме. Слежка, обнаруженная им во время прогулки в парке, взбодрила, привела в радостное возбуждение: ага, испугались старика. Нет, не зря он начал закручивать выпестованный в одиночестве сюжет.
