Иосиф Герасимов - Вне закона
Теперь ручей был виден хорошо, густая трава на его берегах влажна. Люся сразу показалась хрупкой, обнаженное тело ее рядом с ручьем выглядело беззащитным. Он смотрел, как она моется, не боясь холода, очень сосредоточенно, прикусив губу, словно делала необходимую работу. Она обстоятельно вытиралась майкой, занимаясь собой, словно Сергея не было рядом. Он вспомнил: в детстве у него был котенок, тот вот так же, отрешившись от всех, ухаживал за собой, тщательно вылизывая себя розовым язычком и растираясь лапкой, — сходство было явным.
Еще он помнит, как сидели на небольшой станции, где на скамье спал закутавшийся в рваную телогрейку пьяный мужик, а у его ног, уложив уютно голову на лапы, пристроилась запаршивевшая собачонка. Люся положила голову на плечо Сергею, сказала: «У меня летучка в редакции. Опоздаю. Надо еще домой забежать».
А потом произошло, может быть, главное. Они ехали в полупустой электричке, самой первой, утренней, и он спросил:
— Ты отца хорошо знала?
Она долго молчала.
— Не знаю…
— Вы хорошо были знакомы?
Она смотрела в окно.
— Кажется… я его любила, — сказала она.
Глава пятая
То, что случилось с Григорием Зурабовичем Тагидзе, так ошеломило привычный ко всему научный мир, что не забылось до нынешних дней, хотя об истории этой чаще всего шептались, говорили вскользь, изредка что-то промелькивало в газетах; даже в шумный период гласности и сенсаций происшедшее с человеком, чье имя одно время было на слуху, все же замалчивалось.
Тагидзе ни слова не знал по-грузински, но легкий акцент у него имелся, это ему шло и не было наигранным. «У меня акцент генетический», — объяснял он сам. Возможно, это так и было.
Осмыслить жизнь отца и матери Сергей по-настоящему не сумел; ему, приученному к логическому мышлению, жизнь родителей казалась странной, недоступной здравому смыслу.
Как вообще они могли сойтись: строгий, неспешный в движениях, обстоятельный мужчина и верткая рыжая Оксанка, как звали ее все во дворе и в аптеке, где она работала? Она или улыбалась, или хихикала, и ей все улыбались, особенно мужчины, глядя на ее кругленькую попку, точеную фигуру с высоким бюстом. Она ничего не боялась, то, что с ней происходило, должны были знать все на свете, она ничего не хотела хранить в тайне.
«Разве я виновата, что он сразу полез ко мне в трусы, — кричала она в телефон. — Ты же знаешь, у меня не может быть любовника. У меня есть Гриша. А этот идиот вообразил, что может со мной прилечь, и стал просить, чтобы я немножечко уступила. Это называется — человек ухаживает. Так морковку покупают на базаре… Ну и скажи на милость, зачем мне одноразовый пациент? Я же тебе говорю, у меня есть Гриша, и этого вполне хватает на все свободное время. Он мне говорит: я скажу твоему мужу, где я побывал. Ха! Я сама ему скажу, тогда мы посмотрим, какой может быть мордобой…»
Ее многие принимали за еврейку, но она была русской, отец вывез ее из Кишинева.
Сергей равнодушно слушал ее веселые крики в телефонную трубку, раздававшиеся из кухни или соседней комнаты, долго не воспринимал их смысла, а когда стал соображать, о чем она кричит, краснел, потел и однажды, не выдержав, вышел к ней сердитый:
«Ну, мама, как тебе не стыдно!»
Она от удивления грохнула трубку на рычаги, огненным пламенем полыхнули ее волосы, сложила воинственно руки на груди:
«Ну, как вам нравится! Еще один наставник выискался. Он меня будет учить жизни. Еще писька как следует не выросла, а мать вздумал поправлять. Если бы ты рос, как я, то давно бы получил хорошего ремня и забыл бы, как подслушивать».
Ему стало обидно, что она так на него обрушилась, и он заревел во все горло. Она тотчас кинулась к нему, стала успокаивать, пока сама не заплакала.
Когда Сергей пытался говорить что-либо о матери отцу, тот улыбался, обнажая редкие прокуренные зубы:
«Ну, что ты, Серго, она у нас замечательно добрая. Только язык у нее очень длинный. Ну, что поделаешь?»
Отец никогда с матерью не скандалил, безропотно делал все, о чем та просила, а на работе никто не мог с ним договориться, и когда на это жаловались матери, она отвечала: «А что вы хотите? Он гордый, потому что князь, и у него есть об этом бумаги. Если кто-то от него чего-то хочет, то должен его уважать, а просто так от него ничего не получишь, только холеру в бок! И все дела!»
Он работал не переставая, и когда гулял, и когда лежал на диване, и даже в ванной; при нем всегда были листки бумаги и ручка. Потом Сергей узнал, что он редкий специалист по электронике и первым начал разрабатывать сверхчувствительные приборы. Во время войны в Афганистане он придумал простой, с небольшой карандаш, прибор-локатор, который за несколько метров начинал попискивать, если в земле была закопана мина. Это уж потом стали говорить: сколько бы людей спаслось, если бы этот приборчик запустили в серийное производство, а так от него несколько лет отмахивались, кричали: для армии дорого. Чушь — приборчик был дешев, просто его по-настоящему военным не предлагали.
У отца было много другой работы, но с этим приборчиком он извелся, перессорившись в объединении с кем только мог, возвращался домой злой, и только мама умела его успокоить. Садилась рядом с ним на корточки и преданно, как собачонка, заглядывала ему в глаза, и он отходил, начинал улыбаться.
Подразделение отца называлось группой. Не лаборатория, не отдел, а именно группа, куда входило несколько человек, и он сам себя с издевкой называл группенфюрером. Но зато группа никому не подчинялась, так придумал старый генерал, когда посчитал, что Тагидзе должен работать без узды, пусть в рамках режимного объединения существует островок свободы.
Но до кабинета генерала на четвертом этаже с внутренней охраной не такой уж легкий путь от комнаты, заставленной приборами, и «островок свободы» непрестанно подвергался нападению извне. Не было, пожалуй, такого начальника, который бы не пытался подмять группу, уж очень любопытные результаты она выдавала. А некоторым небольшая кучка с головой ушедших в работу людей казалась взбунтовавшимся кораблем, от которого по всему объединению распространяется крамола: если есть независимые работники, то завтра независимость могут потребовать другие, а это угроза установившемуся порядку.
Недели не проходило, чтобы кто-нибудь что-нибудь не проверял в группе отца; проверки грозили в лучшем случае закрытием группы.
Ко всему можно привыкнуть и к такому режиму тоже. Но странное дело, чем меньше отец придавал значение угрозам, тем больше о нем говорили в разных уголках огромного здания, словно не было в нем солидных отделов, которые возглавляли солидные люди, награжденные орденами за особые заслуги, выделенные, отмеченные, вознесенные, а тихий, рано поседевший человек с упрямой складкой меж бровей, с походкой вперевалку, прижимающийся к стенам коридора, чтобы никому не преграждать пути, был, пожалуй, самым известным в объединении, хотя мало кто знал, чем он занят, да и большинство тех, кто заполнял многочисленные ячейки гигантского здания, даже не разбирались в смысле его занятий.
Когда-то должно было наступить время, чтобы недовольные поняли: существование Тагидзе — угроза их власти, хотя сам он ни о какой власти не помышлял. Но в такое они не могли поверить, такое просто не укладывалось в их понимание жизни, представляемой как бесконечная лестница вверх, на которой идет неизбежная толкотня. Вот они, эти недовольные, — а они вечно были недовольны всем, кроме самих себя, — решили, что с «островком свободы» надо кончать.
К этому решению они пришли, может быть, даже в тот день, когда старец генерал необдуманно приказал дать волю группе Тагидзе, с тех пор они и искали случай, но не торопились, им нужно было всесторонне обдумать действия, без этого они никогда ничего не совершали.
Время настало. Контролеры свалились со всех сторон. Кусались они больно, не как прежде, вообще многое происходило по-новому, и Тагидзе не выдержал. Он приходил домой с бутылкой, угрюмо пил в одиночестве. Мама подносила ему еду, просила: «Гриша, в тебе же ничего нет. Ты пьешь и не кушаешь. Это же вредно не только мозгам, но и почкам». Он нежно смотрел на нее и говорил: «Оксана, дай мне немного покоя. Больше ничего не надо — совсем немного покоя».
Иногда он исчезал, и мама искала его по городу. Лишь недавно Сергей узнал, где он пропадал, совсем недавно он услышал об этом от Люси.
В те дни Сергей увидел, что в человеке может накапливаться усталость, постепенно становясь злокачественной, вырабатывая как охранную зону — злобу; такая усталость бывает тяжелее мучающих по ночам страхов, она неизбежно двигает душу к пределу, называемому отчаянием.
Мама поняла это раньше других. Сергей слышал, как она кричала в телефон: «Они хотят, чтобы он наложил на себя руки. У него пустеют глаза… Я перегрызу им глотку, этому жулью. Ты ведь меня знаешь, я под поезд кинусь, чтобы он его не переехал».
