Чезаре Дзаваттини - Слова через край
Энрико Т. послал открытку сослуживцу в Тренто, поспорил за столом в траттории, утверждая, что умение со вкусом поесть нынче в его селении в упадке; правда, сортиры стали чище и четверо из десяти имеют свой автомобиль, однако, говорит он уже в сильном подпитии, все вы такие же скряги, как прежде. Около полуночи после еще одного стакана ламбруско его вдруг впервые в жизни охватывает желание открыть душу кому-нибудь из своих ровесников, рассказать о своих бесконечных и тайных страданиях, о незабытой обиде. Но все же остерегается это делать и беседует вообще о жизни. Когда он отсюда уезжал, помещичьи сынки ходили в черной фашистской форме, а женщины — в шелках. В то время он придерживался социалистических убеждений, но потом и сам не заметил, как они испарились. Теперь, когда он входит на выборах в кабину, то отмечает карандашом эмблему партии, хотя и знает, что партия эта — не его, а навязана ему другими, сам он не состоит ни в какой партии. В политике он словно лишился обоняния и осязания. Его считают консерватором, потому что он состоятельный. Все с ним здороваются так, словно каждый его поступок продиктован осознанной ответственностью, более того — он снискал славу прекрасного человека, и даже его сыновья, не разделяющие его взглядов, относятся к нему с уважением, как к молчаливому патриарху.
Однажды во время бомбежки, сеявшей смерть и разрушение, ему хотелось закричать: «Плюньте мне в рожу, но я думаю весь вечер только о ней, о ней, о ней!» В тяжелые моменты это переживание, такое личное, одолевало его с еще большей силой, оно заполняло его, он корил себя за него, словно за какую-то вину, но в конце концов корить перестал, а вновь и вновь оживлял свое воспоминание, тая смутную надежду, что, бог знает как, он все же сумеет его изменить.
Болтая о том о сем, он вдруг слышит — это звучит для него как откровение, — что поле его мук, та биолька[7] скудной земли, сейчас продается. И, неизвестно почему, Энрико приходит в голову купить ее.
Рано утром наш Энрико Т. с напускным равнодушием отправляется посмотреть продающуюся землю. Он говорит — но это ложь;— что, если ему продадут участок, он здесь построит дом, чтобы окончить в нем свои дни, дай бог, чтобы это произошло по возможности не скоро (жена, родом из Фриули, наоборот, уговаривала его купить место для погребения в Удине).
В действительности же ему кажется, что покупка этого земельного участка избавит его от мучительного кошмара или хоть как-то исправит, облегчит то нестерпимое положение, в котором он пребывает с 1921 года. Нет, он никогда не мог согласиться с тем, что тогда все произошло до конца: он ведь всегда останавливал свое воображение в тот момент, когда рука соперника, гладившая платье любимой, была готова коснуться ее тела. Это неправда, этого не могло быть. Почему не могло? Да потому, что ему всегда удавалось задержать эту руку, помешать ее скольжению к потаенной цели, — скольжению, которое не оставило бы ему уже никаких иллюзий.
Давая задаток, весь захваченный своеобразной логикой своего поступка, он на мгновение позабыл об истинной побудительной причине сделки. Однако он не только не дал больше того, что с него запросили, но даже сумел кое-что выторговать.
Теперь он один на этом поле и озирается по сторонам. То же время года, холодно, испуганные его неподвижностью воробьи беспокойно перелетают с одного дерева на другое, дополняя сходство картины. Точно так же, как тогда, над кустами проплывают шляпы прохожих. Фотография этого места с одинаковым успехом могла бы быть датирована и двадцать первым, и сорок шестым годом. Он страдает, прокручивает то в одну, то в другую сторону ту сцену внутри и вне себя. Так делают спортивные телекомментаторы, ведя воскресные передачи с футбольных матчей чемпионата на первенство страны. Среди множества гипотез в его мозгу мелькает и следующая: если бы Джулия, даже такая, какой стала теперь, передвигающаяся с таким трудом, что вот-вот рассыпется, с подбородком, поросшим волосами, пришла сейчас сюда, то и она, увидев его страдания, постаралась бы как-то переиграть эту сцену, зачеркнуть ее, уничтожить. Энрико мысленно видит ее стоящей здесь, переносится из сегодняшнего для в прошлое и обратно с ловкостью писателя, хотя он был бы не в состоянии выразить обуревающие его чувства на листе бумаги (однако не стоит исключать это с такой уверенностью).
В самый разгар мучительных раздумий его с дороги приветствует один знакомый. Он информирует Энрико о развитии в районе Реджо кооперативного движения и о других, как он говорит, «исторических» событиях. Эти новые дома, которые виднеются вон там вдалеке, построены на средства кооперативов. Его приятель из тех людей, которые во что-то верят, способны воодушевляться, для него кооперативное движение — уже нечто революционное. Энрико Т. ему что-то отвечает, даже делает замечания, не лишенные здравого смысла, а сам все время пытается среди множества окон отыскать ее окно. Ему кажется, что, если бы вдруг оно распахнулось (сколько раз он ждал ее тут, внизу), он наконец сумел бы найти нежный и мягкий, такой же, как когда-то, уголок ее теперь уже одряхлевшего тела. Почему, почему он никогда не позволил себе ничего за все недели их знакомства? А лишь, уткнувшись головой ей в колени, целовал платье, вдыхал ее запах, такой неповторимый, ощущая сквозь ткань тепло ее желанного тела. А другой, тот, что умер, пошел тогда напролом. И смерть не стерла одержанной им при жизни победы. Если бы в тот день… Если бы за день до того… Если бы на следующий день… Он смещает пласты времени, как ребенок переставляет кубики.
Вечереет. Он выходит на городскую площадь. Кто-то спрашивает его, правда ли, что он был удостоен высокой награды. Он вновь и вновь оборачивается, стараясь точно определить, где находится тот узкий проход между кустами, сквозь который она и его соперник въехали на поле на велосипедах, беспечные и веселые, словно его, Энрико Т., и не существовало на свете; тот проход позволял попасть на поле, минуя грубо сколоченную калитку. Оба велосипеда упали на землю, но ни она, ни ее спутник не обратили на это никакого внимания. Колесо одного из велосипедов продолжало вертеться, но, возможно, эту подробность он придумал впоследствии. Сам того не замечая, он громко произнес: «Я должен это сделать». То есть осуществить безумную операцию: стереть, уничтожить то мгновение. «Если мне это не удастся, — продолжал он, но уже не вслух, а мысленно, — я пущу себе пулю в лоб». Он представил себе различные варианты самоубийства. Или на глазах у нее одной — такой, какой она была прежде, и теперешней, — или перед всеми односельчанами. Он думал: я надеюсь, я надеюсь. И в самом деле, внешне все поразительно похоже на то, как было тогда. «Я убью их», — думал он. Но почему, почему он удрал, вместо того чтобы выйти на поле и напасть на них, броситься на соперника, укусить его, задушить? Чем это объяснить? Он вспоминает, как был счастлив в тот день, в два часа пополудни он просто был готов сойти с ума от радости. Она сказала ему: встретимся в восемь. А потом, в шесть часов, он сделал это ужасное открытие. Но как же он мог быть так счастлив в два часа дня, когда потом, в шесть, его ждало такое несчастье? Часы кружились у него в голове, напоминая какой-то танец: то какой-нибудь час выступал отчетливо и ясно, то они сливались между собой. Он был удивлен, встретив кого-то из жителей селения в табарро[8]. Ведь ему говорили, что их уже не носят. Ночью он не сомкнул глаз и на следующий день вновь вернулся на то же место. Он еще раз восстановил все секунда за секундой, в то время как вокруг были люди, говорившие с ним совсем о другом. Никто и догадаться не мог о его тайных мыслях, никто никогда не может и подозревать о том, что у нас творится внутри, тут уж ничего не поделаешь. Что случилось, то случилось. А если мне теперь убить ее? Он понимает, что это бессмысленно, но такая идея ему приходит. Он представляет себе эту картину. Словно вспышки, у него перед глазами мелькают газетные заголовки, сцены судебного процесса. Какие огромные блоки времени и событий, какое множество людей можно сместить всего в одно мгновение! В тюрьме его навещали бы дети; интересно, что бы они сказали? Жена была бы в отчаянии. Она подумала бы, что он сошел с ума. Возможно, его посадили бы не в тюрьму, а в сумасшедший дом.
Спустился туман. Одни появляются из тумана, другие в нем исчезают. Но кто они, что за люди? Ему очень хочется все им рассказать. Он пробует начать, но ему не удается что-либо вразумительно объяснить. Где найти доводы, чтобы оправдать преступление? Остается лишь уехать, став владельцем этого клочка земли. Что он с ним будет делать? Перепродаст? Предложенные ему сверх заплаченной цены сто тысяч лир уже выросли до двухсот. «Я подумаю», — говорит он. И решает уехать. Все прощаются с ним, он включает мотор своей машины. Какая масса чисто условных, пустых фраз, а ведь они занимают совершенно определенное время и пространство. Он задаст самому себе вопрос: происходят ли теперь подобные случаи? Вглядывается в лица людей, чтобы прочесть в них ответ. Вероятно, ему этого хотелось бы, чтобы ощутить хоть малую толику солидарности. А может, он тешит себя иллюзией, что будет меньше страдать. «И все же она целовала меня так горячо», — вдруг вспоминает он. Можно ли так целовать и почти сразу же после этого изменить? Да, можно. До свиданья, до свиданья. Пришли мне открыточку. Сколько времени ехать до Тренто? Около двух часов. По телефону он сообщил домой, что скоро приедет. И так далее и тому подобное…
