Уильям Стайрон - Уйди во тьму
— Не тискай меня, — прошептала она, раздраженно отталкивая его. — Не тискай меня, папа! Ты с ума сошел! Что подумают люди! Папа, не надо! — Капли шампанского возникли между ними, запах зеленого винограда, и она таки в ярости оттолкнула его, и он стоял, обезумев от ужаса и желания, сердце его колотилось, губы были в красном, жирном и липком. Что он наделал? — Не тискай меня, — повторила она хриплым голосом и вдруг, к своему удивлению, совсем сбилась с толку. — Черт бы побрал тебя, папа! Все-то ты портишь! — И повернувшись, направилась неверным шагом к торту; юбка, обтягивавшая ее бедра, лоснилась на свету.
А Лофтис стоял, разбитый и растерянный, посреди зала, благодаря царившую сумятицу, скрывшую от посторонних глаз его минутное помешательство. Слава Богу, никто не заметил или не услышал. Он повернулся… Но Гарри — да, заметил. Он встретился с Лофтисом взглядом, быстро посмотрел в сторону, смуглое лицо его покраснело от смущения. Гарри слышал, и… о Иисусе!.. Элен, стоявшая в ярком овале солнечного света, смотрела не на него, а на удаляющуюся спину Пейтон жестко и с ледяной ненавистью.
Пейтон и Гарри начали резать торт.
— Улыбнитесь!
Белая вспышка света, приветствия гостей. Шампанское, словно кулаком, ударило по нему. А он и так уже был безнадежно пьян…
Шесть часов. Прошло пять минут с тех пор, как от торта был отрезан первый кусок. В праздновании наступило затишье, поскольку каждый гость должен был отведать торта, хотя торт не идет с виски или шампанским и гости меньше всего хотят его есть. В самом деле лишь немногие им интересуются, но гости присутствовали на слишком многих свадьбах. Торт является символом чего-то, и ничего тут не поделаешь: надо его съесть. А кроме того, будет жаль, если такая громадина пропадет. Пейтон и Гарри съели первый кусок; Элла с помощью парней разрезает торт. Гости сгрудились вокруг нее, отставив на время шампанское и держа тарелочки. Торт с его золотистой начинкой и белой глазировкой, слегка растрескавшейся по краям, похож на большую снежную гору, у которой один из склонов взорван динамитом, а на вершине, словно на Эвересте, стоит маленькая пара брачующихся под сенью розовых сахарных роз; их спокойные лица выглядят глупо, словно это манекены в витрине магазина. От жениха был отрезан кусок. Сквозь домашний костюм видно его нутро, которое, естественно, набито сладостью. Букет невесты тоже отсечен. Он лежит далеко внизу в образовавшемся провале. А теперь, поскольку Элла работает ножом под фигурками брачующихся на торте — водопадом летят крошки, жених и невеста накреняются, шатаются, наклоняются, словно ищут потерянный букет, и чуть не падают, но их подхватывает Монк Юрти и под буйный недобрый хохот откусывает голову у жениха.
А на улице солнце медленно садится за платановый фриз. С залива повеял легкий ветерок, наполненный слабой неожиданной прохладой и запахом осени. Листья летят по лужайке, собираются в кучки на склоне и у террасы и по одному, словно вандалы, начинают вторгаться в комнату. Официанты закрывают двери и опускают окна. Перекрывая звуки музыки и смех, церковный колокол отбивает шесть ударов, и один гость или двое смотрят на свои часы и решают, что почти пора уходить. Однако никто не уходит. Пока еще нет. Надо съесть торт, а потом еще есть место для шампанского. Держа тарелочки с тортом и наполнив бокалы шампанским, они разбрелись по углам зала. На какое-то время разговоры почти прекращаются. Рты гостей забиты тортом. В празднестве наступил созерцательный спад: больше думают, чем говорят, а все думы добрых епископалианцев обращены к тому, что сделано и не сделано, каких слов, произнесенных в алкогольном тумане всего пять минут назад, лучше было бы не произносить. Так, жуя, ненадолго задумываясь, они продолжают освещать брак Пейтон шампанским — его мистической кровью, и тортом — его кондитерской плотью.
Посмотрим на них сейчас — на Пейтон и Гарри, на Лофтиса и Элен. Пейтон слушает — делая вид, что слушает, — миссис Овермен Стаббс, которая рассказывает о том, в чем она венчалась, об Овермене, об их медовом месяце в Новом Орлеане. Годы назад…
Она поворачивается к Гарри.
— А ваши родители? — спрашивает она, и ее пухлое и нарумяненное немолодое лицо выражает мягкосердечие и заботливость. Неподдельное мягкосердечие, прямое и щедрое, почти одержимое необходимостью проявляться всюду, оставляет после себя запах, какой прилипает к вам, когда вы выходите из пекарни. Она хорошая женщина и в этот день чувствует необыкновенное желание творить добро. Она большую часть жизни прожила в Порт-Варвике, и Гарри — третий еврей, который ей повстречался. Он совсем не странный, думает она, красивый, с такими ласковыми печальными глазами, и мысли ее импульсивно переходят на его дом, его семью, на этих таинственных нью-йоркских евреев, и она спрашивает: — А ваши родители? Они не смогли приехать?
— Они умерли.
— Ох… — Губы ее заметно задрожали, она отворачивается: ну вот, опять она невпопад. Это ее мягкосердечие, эта потребность быть милой. Она так часто совершает промашки. — Ох, — произносит она, и поднимает глаза, и снова улыбается Пейтон застенчиво, двигаясь вбок. — Ну, снова вас поздравляю! — захлебнувшись в своем смятении.
Пейтон осушает свой бокал и, сжав Гарри руку, поворачивается. Ее лицо, на котором читалось такое ощутимое и бьющее ключом счастье, от чего у нее сверкали глаза, вдруг, на короткий миг, искривилось и стало злым, веселый фасад распался, как тонкий слой штукатурки.
— Уйдем отсюда скорее, — шепнула она.
Зазвонили колокола.
— А что случилось, лапочка?
— Это… все это.
— Что? Не перебирай шампанского.
— Мне это не нравится, — сказала она.
— Что, лапочка?
— Я… я не знаю. Я… ой, Томми! — На ее лице автоматически появляется счастливое выражение; она улыбается, обнимая молодого офицера-моряка, который внимательно смотрит на нее, поскольку она слегка пошатывается.
Издали, с запада, долетает последний звон колоколов, замирает, уносится к морю словно большие медные шары, несомые сильным и опасным ветром. Музыка перестает звучать. Раздается громкий пьяный женский взвизг среди потока бормочущих голосов, а над тем и другим — над взвизгом и голосами — к морю катится звон колоколов, вибрируя, укороченный, возвращается, замирает, возвращается и, наконец, исчезает из сферы слуха.
Лофтис говорит:
— Да, да.
Монро Хобби вцепился ему в локоть грубо, взволнованно, рукой дантиста. Он говорит о любви, о старых временах, об утраченных женщинах и, в частности, об одной, которая ушла от него к грязному итальяшке. В глазах его — за очками — отражается горе, голос полон воспоминаний о потерпевшей поражение любви, но Лофтис не слушает его. Сам все проигравший, чувствуя, что сердце бьется как пустой барабан, он наблюдает сквозь толпу за Пейтон, думая не о потерпевшей поражение любви, а о колокольном перезвоне и колоколах. Он выпивает. В памяти его звонят колокола. Их звон, несущийся к морю, вызывает рифы воспоминаний, которые разлетаются и оживают, возвращаются, окутывая его душу чем-то тяжелым и бесчеловечным. «Время! Время! — думает он. — Бог мой, неужели до этого дошло, неужели я теперь наконец понял?» И углубившись в воспоминания, думая не о Пейтон, а о том, что он теперь наконец понял — то, что безвозвратно потерял ее, — он вспоминает непрекращающийся звон колоколов. Упорно, с беззастенчивой уверенностью они отбивают проходящие часы, прокатываясь по дому вечно, день и ночь. Кажется, будто он слышал их впервые, хотя сейчас они молчат, застыв в своих зажимах. Гости пьяно пошатываются перед его глазами, дантист резко и больно вцепился в его локоть. «Эти колокола, — думает он, — эти колокола». Почему они вернулись сейчас, приведя его в такое отчаяние? Через двадцать лет. Свет в зале становится золотым — в волосах Пейтон появляются рыжеватые пряди.
В мозгу его пролетает видение — так же внезапно и безвозвратно, как дым. Оно исчезает. Он смотрит вниз, на рот дантиста, похожий на открытый рыбий, жаждущий вобрать воздух, словно у умирающего — но не от отсутствия кислорода, а от удушья, вызванного плохой работой сердца и духа, и видит, как глаза дантиста наполняются слезами.
— Ради грязного паршивого матроса она ушла от меня, — хнычет он. — Милтон, дружище, она была лучшей…
Видение возвращается, и колокола — тоже. Перед его глазами лужайка, Пейтон, лето. Пейтон — маленькая девочка с розовыми ножками и розовым бантиком в волосах. Вокруг них трава — густая и высокая, и сверчки прыгают среди похожих на колосья травинок. Они оба стоят под кедрами — ее рука в его руке; на утренней воде мелькают чайки и паруса, волны сверкают как огни. Пейтон смотрит на свою книжку, произносит: «Крохо-пом», — тихонько, мечтательно трется головой о его плечо, ее длинные мягкие волосы падают ему на колени. Воздух жаркий, полный жужжания насекомых, запахов лета, и теперь, словно пробили часы, раздается первый звон колоколов. «Бонг», — звонят они. «Бонг, — говорит Пейтон и, повернувшись, просит: — Папа, расскажи мне про колокола». Он сжимает ее ручку, тащит ее за собой. «Пошли», — говорит он. Они выходят по сорнякам на солнечный свет, пересекают лужайку, поднимаются по недавно скошенному откосу, стараясь не поскользнуться: на траве все еще лежит холодная и блестящая роса. Они идут молча, поскольку, хотя Пейтон без умолку болтает, он забыл, что она говорила. Теперь они вышли на гравийную дорогу, идут мимо дома, мимо мимоз, виноградного дерева, убаюканного пчелами, мимо изгороди из жимолости; идут вместе — ее влажная ручка в его руке — по подъездной дороге и по усаженной деревьями улице. Вот так, опьянев от шампанского, не воспринимая слов удрученного дантиста, не воспринимая ничего, кроме волос Пейтон, пронизанных солнечными лучами, погрузившись в прошлое, он осознает, что колокола прозвонили девять раз, в кедрах поют птицы, и они с Пейтон идут, держась за руки.
