Уильям Стайрон - Уйди во тьму
— Ох, папа, — произнесла Пейтон довольно раздраженно, как он почувствовал, и, отобрав у него руку, быстро глотнула шампанского.
— Ваш тесть иногда заходит слишком далеко, — прошептала Гарри Элен, с лица которой не сходила укоризненная улыбка.
Лофтис пытался найти слова, чтобы исправить впечатление — хоть что-то, чтобы ликвидировать неловкость, — но тут к ним подошли сестры Эббот, такие схожие, точно у них одно лицо. Одной было восемнадцать, другой — девятнадцать, обе держались очень прямо и шли легко, у обеих были светлые, цвета масла волосы, которые, как у пажей, висели вдоль щек, и они со своей прямой спиной и грацией травинок походили на двух канареек.
— Мы так славно провели время, — хором сказали они.
— Что ж вы так рано уходите? — сказала Пейтон. — Ох, Эвелин, Джин!
— Нам же надо возвращаться в Чэпел-Хилл, — сказала та, что стояла слева, — экзамены. Ты же знаешь, каково это.
Пейтон поцеловала обеих. Все попрощались, и они ушли под ручку. Лофтис был благодарен им за передышку, но когда он снова повернулся к своей семье, то увидел лишь застывшие улыбки и почти скандальное молчание. Что такое, черт возьми, он сказал? В зале стоял шум. Обряд был весной события — она окончилась; это была сплошная невинность, увядшая, как апрель. Затем было лето — сезон, когда царит беспечность, легко завязываются знакомства, первый порыв веселья, который пережили гости (имея в виду алкоголь), словно двигаясь в туманном августовском свете. А теперь в приеме наступило начало осени, и если закрыть глаза, то услышишь ее звуки: разнузданный, пронзительный, пустой смех женщин, мужские голоса, почему-то вдруг невероятно громкие и хриплые, как треск сухих листьев. Так все собравшиеся движутся к холодной зиме и окончательному оцепенению и угасанию.
До сознания Лофтиса доходил шум, но на какой-то миг он почувствовал себя, взглянув на Пейтон и Элен, изолированным в молчании. И в этот момент он снова тщетно попытался припомнить, что он такое сказал или сделал, чтобы возникла столь напряженная и явная, столь всеохватная атмосфера неловкости. «Ах эти улыбки, эти улыбки». Быть может, это из-за того, что он поцеловал Пейтон?
Тут у него вдруг пробудилась интуиция, и в этот момент — столь краткий, что Пейтон успела только раз моргнуть, — он понял, почему были эти улыбки, у него возникло сокрушающее леденящее предчувствие беды. Гарри любезно улыбнулся, но исчез из поля зрения Лофтиса, поскольку тот наблюдал за Пейтон. Она подняла бокал, приложила к губам. Но кроме ее улыбки он увидел еще кое-что: она слишком много выпила. Лицо у нее было красное, словно она прошлась по нему щеткой, лихорадочно пылало, и по тому, как блестели ее глаза, а влажные губы приоткрылись, он каким-то образом понял, чувствуя, как захолонуло сердце, что она уже не оправится. Осознание этого пришло внезапно и было страшным. Он понял, что всю жизнь ждал этого момента, этой вспышки прозрения. Он только что произнес, не подумав, глупые, безобидные слова, но это были такие слова, как «непостоянство», и «любовь», и «смерть», и они — каждое своим путем — тайно подвергли коррозии сердца этих двух женщин. Господи, да разве он все время не знал, что они ненавидели и презирали друг друга? Разве он двадцать лет не обманывал себя, наслаивая одну фальшивую надежду на другую, чтобы только в этот — изо всех дней — день обнаружить сокрушительную, ничем не приукрашенную, горькую правду? Эти улыбки… конечно же… Так Пейтон и Элен улыбались друг другу! И были слова, отношение друг к другу, пустячные женские жесты, которые ему было не угадать или хотя бы отчасти понять.
И он годы обманывал себя, слишком гордый, слишком занятый собой, возможно, просто слишком глупый, чтобы постичь, что это он всегда был объектом этих ужасающих, непонятных женских чувств. Они возненавидели друг друга не за то, что он что-то делал не то или чего-то не сделал. Даже не за Долли. Ни одно его действие, правильное или неправильное, не породило этой трагедии в такой мере, как сам факт его существования, то, что он, безоружный и беззащитный, находился на ничейной земле между двумя безрассудными, воюющими друг с другом женщинами-машинами. Сейчас он поцеловал Пейтон, сказал какие-то не те слова и каким-то образом обидел ее. И эта улыбка скрывала ее обиду — по крайней мере ото всех вокруг, — точно так же как улыбка Элен, вторя улыбке Пейтон, скрывала лишь дикую, насыщенную ядом ревность, которая зашевелилась в ее груди. Что она наделала? Почему она так обманывает его? Эти улыбки. Ему стало вдруг холодно от ужаса. Эти улыбки. Они мелькали в паутине его жизни словно обманчивые прелестные бабочки, всегда увлекая его, побуждая его, несмотря ни на что, верить, что эти две женщины действительно любят друг друга. Что в глубине души у них жила материнская, дочерняя привязанность. Но нет. Сейчас, в этот момент, он увидел улыбки, какими они были — женские улыбки, великий Боже, такие предательские, такие фальшивые, и он между ними, словно это ненавистные крылья летучих мышей.
«Ох, Пейтон, я так тебя люблю…»
Он вытянул руку — улыбки растаяли. Из кухни вдруг раздался резкий взвизг. Заставляя гостей отступать в сторону, вошла Ла-Рут с ручной тележкой, на которой ехал огромный торт. Ее лицо было сплошной улыбкой; громко топая, она блаженно поквакивала, кланяясь налево и направо гостям, хохотавшим до упаду. Но что-то было не так. За ней тащилась цепочка сосисок, каким-то образом прицепившихся к ее переднику. Не обращая на это внимания, она в каком-то экстазе, тащила их за собой по полу, — а их было по меньшей мере штук десять — направляясь к Пейтон, восклицая и выкрикивая, толкая свою тележку под громкий истерический хохот. Затем она остановилась прямо перед Пейтон и обвела окружающих взглядом.
— Вот он, торт-то, — сказала она уже без улыбки. — Что я теперь не так сделала?
— Ох, Ла-Рут, — услышал Лофтис. Эти слова произнесла, забавляясь, Пейтон.
В зале вдруг стало тихо. Даже музыка перестала звучать, и гости повернулись, глядя поверх бокалов, не желая чего-то пропустить. Ла-Рут, нахмурясь, осмотрела свои юбки, нахмурясь, посмотрела назад, но ничего не обнаружила. В толпе захихикали. Затем вот что увидел Лофтис: он увидел, как Элла Суон, припадая на ногу, стала протискиваться к Ла-Рут сквозь толпившихся людей, разгневанная и возмущенная, в развевающемся переднике. Она быстро промчалась сквозь толпу, как разозленная черная малорослая курица, с черпаком для пунша в руке — этакая высохшая черная Кассандра, изрыгающая угрозы и гибель. Этой сцены следовало бы избежать, но никто и не думал ее прекращать, и Лофтис, который все еще плохо соображал от выпитого и медленно подступавшего сознания грядущей беды, стоял как вкопанный и видел, как Элла отодрала сосиски от передника Ла-Рут и закачала ими перед ней.
— Посмотри сюда, — закричала она дрожащим старческим голосом, — посмотри, что ты наделала. Говорила я тебе — подожди. Убирайся отсюда!
— Мама, я…
— Закрой рот! Так набезобразничать на свадьбе Пейтон! Становись на колени!
— Мама, я ведь…
— Да заткнись ты! — крикнула она, подняв в воздух черпак и сосиски. — Надо же было притащить сюда эти сосиски. Я вот сейчас как дам ими тебе по голове.
— Элла! — услышала она голос Элен, направлявшейся к ней, но было уже поздно: Ла-Рут заплакала, уткнувшись головой в складки передника. Все ее тело сотрясалось в агонии горя. Со сбившимися на сторону волосами, закрыв руками лицо, она откинула назад голову и взвыла.
— Ооо-оо, Иисусе! Я ж не нарочно. Они все почему-то свалились со стола. — И снова разразилась рыданиями, бессвязно бормоча и спрятав лицо в передник в конвульсии отчаяния.
Потея, Лофтис думал, сколько же это может продолжаться: ему казалось — из-за охватившего его ужаса, — что разыгрывается низкопробная комедия на сцене великой трагедии и что идиоты-гости, подстрекающие Ла-Рут смешками, понятия не имеют о том, какие злосчастные события вот-вот произойдут в крыльях дома.
Тут бросилась к ним Пейтон. Лофтис мельком увидел это. Увидел, как она, пошатываясь, поставила на столик бокал — она была на взводе, щеки ее пылали, глаза блестели как стекляшки — и направилась к Элле, стала утешать ее, гладя рукой и что-то бормоча. Затем, будучи хозяйкой ситуации, она подошла к Ла-Рут, обняла ее за плечи, слегка прижала к себе и сказала:
— Все в порядке, Ла-Рут. Спасибо тебе за чудесный торт. Все о’кей, Ла-Рут.
Это произошло так быстро. Прошло не более пяти секунд, а колоссальная неловкость развеялась. Музыка снова вяло зазвучала, и в воздухе послышался шепот голосов и позвякиванье бокалов. Ла-Рут вытерла глаза, с благодарностью посмотрела на Пейтон и устало потащилась на кухню. Этот поступок не был ни снисходительным, ни покровительственным, а спонтанным и непринужденным, и преисполнил Лофтиса такой любовью, что он с трудом понимал, как он это вынесет. «А ну не будь ослом», — говорил ему разум, но голос его постепенно удалялся, исчезал в пыли раздробленных мечтаний, и он вдруг обнаружил, что стоит рядом с ней и целует ее — не как отец.
