Золотой ребенок Тосканы - Боуэн Риз
Механическими движениями я убрала остатки его завтрака, бросила яичную скорлупу и тост в мусорное ведро и принялась мыть тарелку и чашку, чтобы этими нехитрыми действиями помочь себе успокоиться. Затем я убрала тостер и вытерла стол. Когда я закончила, кухня выглядела чистой и опрятной, как в те времена, когда была жива мама.
Но в те дни стены эти были теплыми, как дружеские объятия. Чистые занавески трепетали на открытом окне, а в воздухе разливались волшебные ароматы свежеиспеченных булочек, стейков, пирога с почками, сосисок в тесте и королевского бисквита… При одной только мысли об этих вкусностях рот мой наполнился слюной. Мама любила готовить и охотно заботилась о нас с отцом. Я сморгнула слезы, стыдясь себя и своей слабости.
После смерти мамы я ни разу не позволила себе заплакать. Что бы ни вытворяли со мной девчонки в школе, какой бы ужасной ни была мисс Ханивелл, я всегда отвечала им дерзостью и презрением. И так было всегда.
Воспоминание о маминых обедах заставило меня почувствовать голод. Я пропустила обед, а пара кусочков печенья с кремом его совсем не заменили. Я открыла кладовую и пришла в ужас от скудности припасов. Кусок сыра, немного увядшего картофеля, пара банок печеных бобов и супа. Видимо, в течение семестров отец ел в столовой вместе с остальным персоналом школы. А во время каникул, наверное, голодал в одиночестве.
Я отрезала ломтик хлеба и приготовила себе горячий бутерброд с сыром. Пока я ела, поневоле разглядывала кухню. Как безжизненно она выглядела! Неудивительно, что он впал в депрессию.
Ощущение сытости слегка меня взбодрило, и я встала, чтобы осмотреть остальную часть дома. Помимо кухни внизу располагались гостиная и крошечный кабинет — личная территория отца. На втором этаже были две маленькие спальни и ванная комната.
Пока я бродила по дому, мне пришло в голову, что все вещи теперь, по-видимому, мои. Я была единственным ребенком. Я сомневалась, что он оставил завещание, — в конце концов, ему нечего было оставить наследникам, кроме этих немногих вещей. Титул умрет вместе с ним, если только у отца не обнаружится где-нибудь троюродный или четвероюродный братец. Хотя кому нужен титул, к которому не прилагаются ни собственность, ни земля, ни деньги.
На то, чтобы осмотреть домик, времени ушло немного. Больше всего меня поразило то, что в комнатах не было ничего личного. Если бы вас привели в этот дом, вы бы никогда не смогли угадать, что за человек в нем жил. Когда мама была жива, в вазах стояли срезанные цветы, на столах лежали женские журналы и открытые книги с рецептами, на диване — незаконченный свитер, который она вязала, а на стенах в рамках висели мои детские фотографии. Но сейчас вокруг не было ни-че-го. Этот дом с тем же успехом могли населять призраки.
Я вошла в комнату, которая некогда была моей спальней. И снова пустота — здесь не было ничего моего: я забрала свои скудные пожитки, когда уехала. Я опустилась на кровать, внезапно почувствовав навалившуюся усталость. Эта комната когда-то была моим убежищем. Каждую ночь до самой своей смерти мама приходила сюда укладывать меня спать. После того как она оставила нас, я сворачивалась на этой кровати в клубок и с головой накрывалась одеялом, прячась от мира и злых девчонок, отсутствия любви и осознания, что больше некому меня уложить и пожелать добрых снов.
Я окинула комнату ищущим взглядом. Было ли здесь что-нибудь, что я хотела бы забрать? Пожалуй, нет. А в остальном доме? Я быстро прошлась по нему еще раз. В глаза бросилась пара хороших вещей, сохраненных отцом из Лэнгли-Холла: резное бюро атласного дерева с инкрустацией и крошечными ящиками с костяными ручками (я всегда им восхищалась) и дедушкины часы, которым было якобы более трехсот лет. А вот продавленный диван и истертое кожаное кресло, в котором он всегда сидел, когда смотрел телевизор, никуда не годились.
Наверху, в главной спальне, обнаружился элегантный комод с выпуклым фасадом. Здесь же стоял гардероб для джентльмена с ящиками внизу и полками с одной стороны и вешалкой для хранения рубашек и брюк — с другой. Это был прекрасный шкаф красного дерева, но я была потрясена контрастом элегантной мебели и висящей в ней жалкой одежды.
Кроме мебели мне показались интересными две картины на стенах: сцена охоты и изображение Лэнгли-Холла восемнадцатого века — в богатой раме, с фигурами людей в духе романов Джейн Остин, гуляющих по двору поместья. «Если бы я родилась в другом столетии, я могла бы встретить мистера Бингли[7], - подумала я, — и мне пришлось бы мило улыбаться».
Я сочла, что за некоторые вещи мне удастся выручить пару монет на аукционе. Правда, мне некуда было деть мебель, а картины мне не слишком понравились. Нужно было выяснить, когда они станут моими юридически. По работе я, разумеется, кое-что знала о наследовании. Если лицо не оставило после себя собственности, или акций, или других материальных активов, то в завещании не было необходимости. Но мне нужно получить свидетельство о смерти и подождать, пока коронер[8] не отдаст тело.
Я задалась вопросом, был ли у отца адвокат, который мог бы мне помочь. По идее, некая юридическая фирма отвечала за продажу Лэнгли-Холла и выплаты наследства в семье. Придется обыскать отцовский стол или, если там ничего не найдется, проверить, есть ли у него сейф в банке, который мне, правда, не разрешат открыть, пока у меня не будет свидетельства о смерти. Все это казалось ошеломляющим и сложным, и я никогда еще не чувствовала себя более одинокой. Осознать, что в мире у тебя никого не осталось, — это отрезвляющая мысль. Я знала, что моя мама была сиротой, а отец — единственным сыном единственного сына. У меня могли быть где-то дальние родственники, но я никогда их не встречала и ничего о них не знала.
«Что толку сидеть и хандрить», — сказала я себе. Вещи собирать я была пока совершенно не готова, так что надо бы пойти в деревню и спросить викария о похоронах. Может быть, он сам позвонит коронеру и узнает, когда выдадут тело.
Наметив хоть какой-то план действий, я сполоснула лицо, тщательно вымыла руки и пошла в деревню. Как это нередко случается в апреле, солнечная погода быстро сменилась хмарью, предвещавшей скорый дождь. С запада задул холодный ветер, и я поняла, как глупо было с моей стороны уйти без зонта: пока я доберусь до деревни, промокну насквозь. Прогулка длиной в милю, казалось, длилась целую вечность. Я жалась поближе к живой изгороди, пока вдруг не услышала приближающийся гул мотора, и собралась было поднять руку, чтобы проголосовать. Но мне не пришлось этого делать — автомобиль затормозил сам. Это был фургон доставки, он остановился прямо рядом со мной. Водитель наклонился и открыл пассажирскую дверь.
— Неужто это ты, Джоанна?! — воскликнул он. — Подбросить тебя?
Я смотрела на крупного, пышущего здоровьем мужчину, пытаясь вспомнить, кто это может быть. Пока я колебалась, он пояснил:
— Это я, Билли. Билли Овертон.
И в этот момент я увидела надпись на фургоне: «Пекарня Овертона. Лучший хлеб и выпечка». С благодарностью улыбнувшись ему, я поднялась в кабину и уселась рядом с ним.
Билли Овертон, — сказала я, — тебя не узнать.
Он усмехнулся:
— Да, должен признаться, что поднабрал несколько фунтов. А ведь был таким тощим, маленьким мальчиком, когда мы сидели рядом в школе.
— Был. И таким стеснительным, что слова из тебя не вытянешь.
Он засмеялся:
— Ты права. Но сейчас я, можно сказать, вылез из своей скорлупы. Пришлось. Ведь теперь мне постоянно приходится иметь дело с клиентами.
— Работаешь на своего отца? — спросила я, когда он отпустил сцепление и мы поехали дальше.
— Да, так получилось. Вошел в дело прямо после школы. Теперь мы открыли еще пару магазинов — один в Уитли, другой в Хэмблдоне, — и всё пошло отлично после того, как здесь построили большой жилой массив. Теперь папа специализируется на выпечке, и торговля идет «на ура».
