История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален
«Мы шли молча, прислушиваясь к глухому завыванию осени или к шелесту сухих листьев, печально попадавшихся ним под ноги», — рассказывает Рене, герой одноименной книги Шатобриана, о проулках со своей сестрой Амсли. В воскресные дни, продолжает он, «я часто слыхал и лесу доносившиеся сквозь деревья звуки отдаленного колокола, призывавшего в храм людей, трудившихся на нивах. Прислонившись к стволу ивы, я слушал и молчании благочестивый шепот»[94], Месье Доминик из романа Эжена Фромантена предпочитает среди всех других месяцев октябрь, когда вокруг наступает особенно проникновенная тишина. Историк Ги Гюильер обращал внимание на покров безмолвия, наброшенный в XIX веке на деревни провинции Ниверне — в их молчание вкраплялись лишь умиротворяющие звуки сельской жизни, которые указывали на то, что все идет своим чередом[95]. В эту эпоху повседневный труд был необходимым оттенком и деревенской звуковой палитре; вливаясь в окружающую тишину, он рассказывал о течении людских будней. Ночью, когда в права вступала темнота и на улицах не было видно ни души, звук который вторгался и тишину, также рассеивал страхи.
Виктор Гюго и поэтическом сборнике «Внутренние голоса» помещает своего лирического персонажа Олимпии в окружение молчаливых полей с их нетоптаными травами[96]. А в стихотворении из «Созерцаний», воспевающем красоту деревьев, герой беседует с ними, напоенными тишиной[97].
Разумеется, и контексте нашей темы с просторы относятся к категории архетипов. Барбе д'Оревильи стремится передать глубину и неповторимость тишины Лессе. По ночам тишина накрывает нее вокруг, и если вдруг нападет бандит, безмолвие «поглотит любой крик, любой возглас, выпущенный в его просторы». Повествователь из романа «Заколдованная», проезжая в поздний час через поля вместе со своим спутником, размышляет: «В этих толщах тумана, в этом мраке меня больше всего поразило угрюмое безмолвие окрестностей. Необъятность и ширь пространства, которых мы в тот момент не могли разглядеть, ощущались именно благодаря тишине. Тяжеловесную, давящую на сердце и угнетавшую мысли тишину на всем протяжении нашего пути не нарушил ни единый звук. По выражению господина Тенбуа [его спутника], все это напоминало бы конец света, если бы изредка до нас не доносилось хлопанье крыльев цапли, разбуженной от сна нашим приближением»[98]. В «Женатом священнике» после похорон Каликсты «безмолвие разлилось в воздухе и окутало сельские просторы»[99].
Ведя речь о городах Востока, на которые повлияли близость пустыни, а также о Брюгге, мы сталкивались с примерами по-настоящему пронзительной тишины. О самом Брюгге мы упомянули лишь вкратце. Жорж Роденбах связывает молчание этого города с образами ночи, набережных, каналов и реки, с домами, где сохранился старинный уклад. Брюгге расчерчен «бесцветными путями молчания», и «вода, вобравшая в себя разлуку, застыла, как безмолвный саван». О бельгийских городах Роденбах пишет так:
Там повисла холодная, безликая тишина; Деспотичная, бессильная и усталая [...] Настолько, что самый неприметный звук Обращается в беду, нелеп и неуместен, Как неуместен громкий смех В изголовье спящего больного. Там тишина всевластна! Она господствует И правит, она заразна; И проникает в плоть и кровь прохожих, Даже самых нечутких, — подобно Ладану, курящемуся в церкви. [...] О города, ушедшие в безмолвье [...] Стылое, бескрайнее! И странно Быть живым среди небытия.Есть, однако, города, где тишина имеет другие особенности. Французские романисты XIX века часто предлагают читателю картины жизни маленьких провинциальных городков, особенно центров епископата. Бальзак ввел в литературу тему провинциального города, где сохранился уклад давно минувших столетий. Такой город погружен в безмолвие и мертв, он цепляется за пережитки прошлого, не желая признавать тенденции современности. Геранда, где разворачивается действие первых глав романа «Беатриса», — яркий тому пример. Тишина, которая постоянно подчеркивается Бальзаком, пронизывает собой и город, и дом семейства дю Геник, и образ самого его хозяина, старика. Всякого, кому случается оказаться в Геранде, тотчас поражает царящее там молчание: «Художник или поэт просидит не один час под этими нетронутыми временем сводами, наслаждаясь глубокой тишиной, — из мирного города не доносится в этот уголок никаких шумов. [...] Геранда успокаивает душу, как успокаивает тело опий; она, как Венеция, полна тишины»[100]. Будь то человек творческих профессий или буржуа — оказавшись в Геранде, он ощутит мимолетное желание провести в тишине этого бретонского городка старость и встретить там свою кончину, пишет Бальзак. Дом дю Геников расположен в глубине «тихой узкой улицы, где стоит прохладная и сырая тень». Старый хозяин неразговорчив, ведь «сдержанность — одна из характерных особенностей бретонца. [...] Глубокая молчаливость есть также свидетельство несокрушимой воли». Как отмечает Бальзак, «это был бретонский гранит в образе человека». В шесть часов вечера, с наступлением сумерек, в доме воцаряется «такая глубокая тишина, что слышно мерное постукивание стальных спиц» восьмидесятилетней сестры барона дю Геника, которая вяжет. Когда местный священник, приходивший к дю Геникам, покидает их, наступает безмолвие: «...тишину спящего города нарушали только размеренные шаги священника, да и они постепенно затихли вдалеке; стук двери, захлопнувшейся в доме аббата, был последним звуком, долетевшим до баронессы»[101].
В «Человеческой комедии» городки, где находится местный епископат и история которых начиналась с собора, олицетворяют собой тишину. Аббат Бирото из романа «Турский священник» живет на втором этаже дома по улице Псалет, считая это излишней роскошью. Тот дом, где всегда сумрак, сырость и холод, «погружен в глубокое молчание, нарушаемое лишь колокольным звоном, церковным пением да криками галок». Впрочем, герою Бальзака по душе «тишина и покой» его кабинета[102]. Николь Мозе в предисловии к роману отмечает: «Безмолвие, холод, оцепенение, эгоизм — вот характерные черты провинциальных городков в сочинениях Бальзака»; персонажи, в данном случае аббат Бирото, наделены теми же свойствами.
Те, кто читал роман Барбе д'Оревильи «Кавалер де Туш», наверняка помнят тишину ночной площади в Валони — с описания этого места начинается книга. Часы пробили половину девятого вечера, и «лишь сбивчивый стук деревянных башмаков, который постепенно учащался то ли из-за страха, то ли от скверной погоды, нарушал тишину площади Капуцинов, пустынной и угрюмой», вызывавшей в памяти другую площадь — ту, что с виселицей, где некогда совершались казни[103].
Если обратиться к произведениям XX века, то здесь «Побережье Сирта» Жюльена Трака дает обширный материал для исследования тишины городов — настоящих «лабиринтов безмолвия», которое служит знаком обветшания, упадка, угрозы опасности. Роман Трака завершается описанием ощущений, нагнетенных странной, властной тишиной ночных улиц Орсенны, спящей столицы, по которым Альдо идет, покинув замок: «Сквозь ночное безмолвие, поверх голых стен, из нижнего города время от времени доносились легкие шумы: шум текущей воды, запоздалое гудение спешащей где-то вдали машины — отчетливые и в то же время загадочные, как вздохи и движения во время неспокойного сна, как время от времени появляющийся скрип сжимаемых ночным холодом пустынь»[104]. Этот фрагмент составляет резкий контраст с описанием парижской улицы Бретей, которое дает Пьер Сансо, наш современник, отмечая, как мягко там тишина и лоск касаются прохожих[105].
