Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика
— Люби меня.
— Я буду…
— Времени нет.
На соседней кровати заскулила старуха Загладина. Вероятно, Настя говорила в голос. Она прикрыла рот старухи ладошкой. Чуть не удушила.
— Если они увидят, что ты можешь левитировать… Я не знаю…
— Я не могу левитировать!
— Я сама видела.
— Мы видим то, что хотим видеть!
— Иван, я…
— Я не умею летать! Блядь! Тебе еще раз повторить!!!
Он знал, что родом из Афганистана. Но воспоминаний о родине почти не сохранилось. Когда он сосредотачивался, то ощущал макушкой жгучее солнце. Казалось, оно светило всегда. От него нельзя было укрыться… А позже, в России, ему не хватало его. Всегда мерзла голова зимой… Когда на него орал тренер, что он вялый и безынициативный, Иван улыбался и оправдывался просто:
— Палыч, солнца мало! Мне мяса не надо! Дай мне солнца!
— Чё, я тебе его рожу?! — орал вослед Палыч. Но в сторону ворчал, что в этой стране вообще солнца нет. Солнце восходит только для солнечных людей. А мы сумеречная нация!
Палыч мог и любил пофилософствовать. Он был тренером юношеской сборной России по вольной борьбе. Пацаны уважали его, называя в лицо Палычем, за спиной — Косоротым. Палыч научился хорошо разбираться в национальных особенностях своего контингента. Почти двадцать лет тренировал одних кавказов и чуток закавказов. Сам почти стал «кишлаком». Русские практически не могут бороться, когда-то сделал вывод. Русские не могут ловить кайф от пользования своим умом. А любая борьба — это прежде всего мозги, ум. Вот бокс, бои без правил — это для титульной нации. Атака навалом с подключением всей имеющейся мощи и победа. Или тотальное поражение. Мы, русские, не любим выигрывать и проигрывать по очкам. Нам надо так, чтобы в реанимацию увезли и инвалидность на всю жизнь! Чтобы говорили — вот это пацан поработал…
— Эх, — сокрушался Палыч, — силы в тебе, Ласкин, как в экскаваторе, и ум есть, а бороться все равно не сможешь!
— Чего так? — Иван улыбался. — Он любил и уважал Палыча. Никудышный борец, Палыч был одним из лучших тренеров мира по вольной борьбе. А самое главное, он сек психологию пацанов, только сошедших с гор. Управлял, как баранами опытный пастух.
— А слишком много ума в тебе, Ласкин! — сделал вывод тренер, утирая платком слезящийся от ранения глаз.
— Сам себе, Палыч, противоречишь! — ловил нестыковку Иван. — Сам говорил, что для борьбы ум нужен.
— Всего в меру требуется! А у тебя ума — как в слоне говна! Вишь, лицо все в прыщах. Это лишние мозги лезут.
— Чего прикажешь делать, тренер?
— На физмат поступай, — советовал тренер.
— Я не по точным наукам. Не возьмут! Тем более с моей косоглазой рожей!
— В бандиты иди!.. Ах да, злости тебе не хватит для бандитизма!
— Выгоняешь?
— А чего тебе здесь делать?
Иван пожал широченными плечами:
— Привык…
Сергей Палыч дружил с его отцом со времен интернационального долга. Помогал Ивану хоронить родителей — своих друзей. Потом немножко опекал его. Считал, что правду нужно говорить, даже горькую, — в лоб! Даже самым близким!
— Так привыкнешь к чему-то другому. Из евреев редко когда хорошие борцы получаются. Борец ты никакой!
— Я не еврей.
— А, все одно! — улыбнулся железными зубами Палыч. В семьдесят девятом пуля попала ему в левую щеку, а вышла из правой, забрав в свой единственный полет все зубы капитана Палыча и часть языка. Тогда он и познакомился с Ивановым отцом. Подполковник медицинской службы восстановил офицеру лицо, хотя специалистом был по тыльной части туловища. На гражданке назывался бы проктологом. Но на войне не разбирают, где лицо, где жопа! Так и произошел из Палыча Косоротый. На погоняло тренер не обижался. А что, косоротый и есть косоротый.
— Ок, — улыбнулся Иван и пошел забирать вещи из шкафчика.
В душевой его попытались избить сборники, но то, что он не мог сделать на ковре, в реальной жизни получалось гораздо лучше. Весь белый кафель от пола до потолка был забрызган кровью, как будто в душевой всю неделю резали баранов. Избить пытались за тот же ум, о котором говорил Палыч, плюс за жидовское происхождение.
— Узбек я, — сказал на прощание односборникам Иван… — А вы — звери!
Палыч долго не мог простить Ивану той драки, так как ученик покалечил пятерых основных борцов за неделю до матча с грузинами. Было много оргвыводов для Косоротого. Но втайне Палыч гордился воспитанником, которому Господь отсыпал столько физической силы. Только напрасно расщедрился…
Ах, какое затертое воспоминание! Но он умел его вызывать. Вспоминал старика в длинном, до колен, сюртуке коричневого цвета и такого же цвета штанах. Поверх сюртука — затертый, когда-то белый жилет из овечьей шерсти. На ногах сапоги стоптанные, всегда в желтой пыли.
Лица Иван почти не помнил, верхнюю часть только — светлые глаза за очками с одной дужкой. Вместо второй имелась веревочка. Зато он хорошо помнил затылок старика. Совершенно седые волосы, короткие и колючие. Он помнил прикосновение к этим волосам.
Этот старик был дедом Ивана.
Родителей он вообще не помнил и до двадцати лет никогда о них не думал. Иван души не чаял в своей приемной матери, которая всю жизнь пыталась воспитать киргизского отпрыска еврейским ребенком.
Она часто корила мужа, что тот, привезя мальчонку из командировки, еще там, в Кабуле, записал его Иваном.
— А чем Изя плохо? — вскидывала руки.
— А чем — Иван? — парировал Диоген Ласкин. — Ты знаешь, сколько я Иванов там похоронил? И еще я в Кабуле местного ребенка еврейским именем запишу! Да меня бы там!..
— Сам с идиотским именем всю жизнь живешь! — не унималась Роза Натановна, супруга военврача. — Теперь мальчику жизнь портишь!
— Чем же? — злился глава семьи.
— А если мальчик захочет вернуться на историческую родину?
— В Афганистан?
— На историческую! — Роза Натановна злилась и нарочно сыпала в котлетный фарш побольше восточных приправ, зная, что супруга после них три дня пучит. У каждого свое оружие.
Диоген Маркович хотел послать Розу Натановну грязно, но он никогда не позволял себе сделать это в реальности, лишь желание имел. Женщину, посланную ему Господом, осквернить грязным словом хирург не мог. Легче было умереть…
Он помнил, как дед сажал его в плетеную сумку, потом пристраивал эту сумку себе за плечи и нес мальчишку по горам. Отсюда и воспоминания о затылке с колючими волосами. Еще голова деда пахла кислым козьим сыром.
У деда имелось ружье. Он носил его на левом плече, и во время долгих переходов мальчишка трогал пальчиками затвор.
Когда хотелось писать, он пускал струйку прямо деду на спину. Старик не возражал, просто продолжал идти. Как ишак шел, медленно, в одном ритме.
Приходило время, и дед сам мочился с какой-нибудь скалы, в ущелье. Запускал солнечную струю в пространство. Он оправлял штаны, а струя все летела и летела, потеряв с человеком связь.
Какой большой мир, решил для себя мальчик.
Дед редко говорил. Даже когда малыш плакал, пугаясь грозы с ее гневными огненосными молниями, дед просто гладил внука по обритой налысо голове.
Мальчик чуть подрос, и дед начал называть его Исламом.
Ислам понял, что его дед охотник. Старик стрелял горных козлов и людей.
Козлов они с внуком ели, часть козлятины и одежду мертвецов меняли на боеприпасы и соль. На убитых людей внимания не обращали, дед просто снимал с них одежду. Ислам не любил голых мертвецов, но деда о его делах не спрашивал. Да и мал был.
Еще Иван помнил, как они с дедом чуть не замерзли, задержавшись в пути. Дед еле волочил ногами по замерзшей дороге, а мальчонка за его спиной засыпал морозным сном, подав уже закоченевшую ладошку Всевышнему.
А потом они наткнулись на мертвого верблюда. Дед радовался, тыча сухим пальцем, показывая на погасшие глаза животного:
— Умер в нем огонь!
Это было их спасение. Старик вытащил из-под полы зимнего халата кривой нож, встал перед мертвым верблюдом на колени, шепнул что-то и вспорол ему брюхо. Когда он выгреб из животного внутренности, то заставил внука залезть в опустошенное чрево. В пустом брюхе оказалось тепло, как летом, и пахло по-домашнему вкусно. Заполз внутрь и дед. Проткнув верблюжий пузырь, дед напоил Ислама и сам напился. Сухой рукой он обнял внука, и они заснули.
Ему было года три, когда дед впервые с ним заговорил. Поддерживая огонь, разложенный между камней, старик рассказал о важности огня.
— Есть огонь, — показал он на костер. — Есть жизнь, — обвел руками небосвод.
— Да, — согласился внук. — Без огня холодно и невозможно приготовить еду.
— Огонь не только в костре или очаге, — продолжил дед. — Огонь во всем. В небе, в глазах коня, в ружье, драгоценном камне… Но самое главное — огонь живет в человеческом сердце.
