Стивен Гросс - Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен
В родительском комитете школы, где училась его дочь, он отвечал за сбор денег, и в разговоре с учительницей музыки сказал ей, что он сын знаменитого композитора, о холостом статусе и нетрадиционной сексуальной ориентации которого всем было прекрасно известно.
Незадолго до этого он сказал своему тестю, спортивному журналисту, что некогда был принят во второй состав сборной Великобритании по стрельбе из лука.
В самый первый раз, насколько ему помнилось, он солгал своему однокласснику. В возрасте одиннадцати или двенадцати лет он уверял, что его завербовали в шпионскую школу MI5.
Услышав это, классный руководитель Филиппа дал ему совет, который он охотно процитировал мне: «Если уж тебе так хочется врать, то, ради Бога, делай это хотя бы чуть-чуть убедительнее».
Классный руководитель был прав: врать Филипп совершенно не умел. Придумывая свои истории, он рассчитывал производить на слушателя сногсшибательный эффект, но все эти его выдумки оказывались бессмысленно радикальными и очень уж рискованными.
– Судя по всему, вас не беспокоит, что люди сразу распознают в вас лжеца, – сказал я ему.
Филипп пожал плечами.
Он сказал мне, что слушатели редко стараются уличить его во лжи. Его жена сразу поверила новости о том, что он заболел раком, а потом точно так же не стала обсуждать факт его чудесного исцеления.
Другие люди, например тесть, воспринимали его байки с очевидным скептицизмом, но своих сомнений тоже не озвучивали.
Когда я спросил его, какое влияние выдумки такого рода оказывают на его карьеру (он работал телевизионным продюсером), он ответил, что в этой отрасли врут все поголовно:
– В нашей работе это один из необходимых профессиональных навыков.
Насколько я понимал, Филипп относился к людям, которые слушали его выдумки, без всякого сострадания. По большей мере ему было просто все равно. Точнее, так было до недели, предшествовавшей нашей с ним встрече. Семилетняя дочь попросила его помочь сделать домашнюю работу по французскому, ведь он всю жизнь говорил ей, что свободно владеет этим языком. Теперь, вместо того чтобы признаться дочери, что он не умеет говорить по-французски, он сказал ей, что просто забыл названия нарисованных в учебнике животных. Девочка замолчала и отвела взгляд. Филипп увидел, как она осознала – он говорил ей неправду.
Спустя месяц после начала лечения Филипп прекратил выплачивать мне гонорары. Он сказал, что потерял где-то свою чековую книжку, но покроет задолженность, как только она найдется. В следующем месяце он сказал, что пожертвовал все свое месячное жалованье на нужды Музея Фрейда.
На всем протяжении консультации Филипп поражал меня своей искренностью. Но я знал, если он и впредь будет оставаться в общении со мной самим собой, если он будет вкладывать всего себя в нашу совместную работу, то в какой-то момент обязательно солжет и мне.
Это случилось достаточно скоро. Приблизительно спустя месяц после начала лечения он прекратил выплачивать мне гонорары. Он сказал, что потерял где-то свою чековую книжку, но покроет задолженность, как только она найдется. В следующем месяце он сказал, что пожертвовал все свое месячное жалованье на нужды Музея Фрейда.
Он «кормил меня завтраками» целых пять месяцев, и в конце концов мне пришлось проинформировать его, что, если он не расплатится со мной, нам придется закончить процесс лечения в конце этого месяца. И вот, уже собираясь уходить после нашего предположительно последнего сеанса, он вытащил из кармана чек и вручил его мне.
Я, конечно, был рад получить заработанные деньги, но не мог понять, что же все-таки между нами произошло. Выдумки Филиппа становились все более вопиющими, а я постепенно уходил в себя и говорил с ним все осторожнее и осторожнее. Он, как я вдруг сообразил, мастерски умел связывать своего слушателя путами социальных устоев, заставляющих нас всех вежливо молчать, слушая явную ложь. Но почему и зачем он это делал, какой психологической цели могло служить такое поведение?
Мы бились над этим вопросом весь следующий год. Мы отработали идею, что вранье для него – это способ управления окружающими людьми, затем предположили, что он таким образом пытается компенсировать свой комплекс неполноценности. Мы говорили о его родителях – отец у него был хирургом, а мать до самой смерти, пришедшейся на двенадцатый год жизни Филиппа, работала школьной учительницей.
Выдумки Филиппа становились все более вопиющими, а я постепенно уходил в себя и говорил с ним все осторожнее. Он мастерски умел связывать своего слушателя путами социальных устоев, заставляющих нас всех вежливо молчать, слушая явную ложь.
Но потом, в один прекрасный день, Филипп рассказал мне одно воспоминание из детства. До этого момента он не упоминал о нем, считая ситуацию слишком уж тривиальной. С трехлетнего возраста он жил в одной спальне со своими братьями-близнецами, чьи кровати стояли совсем рядом. Иногда он просыпался среди ночи от криков расходящихся по домам посетителей паба, находившегося прямо через дорогу от их дома. Он часто чувствовал желание справить малую нужду и знал, что ему нужно всего лишь подняться и пройти через коридор, но продолжал неподвижно лежать в кровати.
– В детстве я нередко писался в постели, – сказал мне Филипп.
Он каждый раз скатывал мокрую пижаму в тугой комок и засовывал поглубже под одеяло, но на следующий вечер она, постиранная и аккуратно свернутая, всегда оказывалась у него под подушкой. Он ни разу не обсуждал эту проблему с матерью, а она, насколько ему известно, никогда не рассказывала о ней никому, включая отца.
– Он бы на меня страшно разозлился, – сказал Филипп. – Я так понимаю, мама считала, что я все это постепенно перерасту. Когда она умерла, так оно и вышло.
Филипп не помнил, чтобы ему когда-нибудь доводилось оказаться наедине с матерью. Львиную долю его детства она была постоянно занята, ухаживала за близнецами. Он не помнил, чтобы ему хоть раз удалось поговорить с ней с глазу на глаз, потому что рядом всегда присутствовал либо один из братьев, либо отец. В результате его ночная проблема и ответное молчание матери постепенно превратились в своеобразную приватную беседу, в разговор о чем-то, что знали только они двое.
Когда мать умерла, эта беседа внезапно прервалась. И тогда Филипп начал импровизировать, пытаясь создать другие версии таких молчаливых разговоров. Он начал рассказывать очевидно лживые байки, гарантированно ставившие его в неловкое положение, а потом надеяться, что его слушатель промолчит, превращаясь таким образом, подобно его матери, в партнера по его тайному миру.
Говоря неправду, Филипп не ставил себе цели вторгаться во внутренний мир собеседника, хотя иногда результат получался именно такой. Для него это был способ сохранить познанную некогда близость с другим человеком, способ не терять контакта с матерью.
Как не быть парой
Майкл Д. позвонил мне и попросил записать его на прием.
– Раньше моим психоаналитиком был доктор Х., – сказал он.
По правилам нашего профессионального сообщества, на случай внезапной смерти каждый из нас назначает своим преемником кого-нибудь из коллег. Этот человек должен будет свернуть практику умершего, в частности, присмотреть за его пациентами и аккуратно избавиться от записей или корреспонденции, содержащей данные конфиденциального характера.
Я согласился стать таким преемником доктора Х., но его смерть не была для меня неожиданной. Он знал, что умирает от рака легких, и в последние месяцы жизни самостоятельно закончил все дела. За несколько недель до смерти он сказал мне: «Все мои пациенты пристроены, так что к тебе никто из них обращаться не будет». Посему теперь, почти два года спустя после этого, меня несколько удивил звонок Майкла.
Мы назначили время встречи. Я уже собирался положить трубку, как он вдруг сказал:
– Я так понимаю, вы меня не помните?
– Что, извините? – переспросил я.
– Да нет, особого повода запоминать меня у вас не было.
Он сказал мне, что мы уже встречались почти двадцать лет назад, когда ему было двадцать семь.
– У вас тогда не нашлось для меня места в графике, и вы направили меня к доктору Х.
Слушая его слова, я начал припоминать ту нашу встречу. Он пришел на консультацию буквально накануне своей свадьбы. Лица его у меня в памяти не сохранилось, но я вспомнил, что одет он был в джинсы, футболку и теннисные туфли и что в манере его сквозила какая-то мальчишеская стеснительность.
Лучше всего мне запомнилось, что он вошел в кабинет, держа в руках лист разлинованной бумаги. Усаживаясь, он сказал:
– Я тут сделал кое-какие заметки.
По состоянию бумажки было видно, что ее не раз складывали, а потом разворачивали снова.
В ходе разговора Майкл время от времени подглядывал в этот список подготовленных для меня вопросов: «Должен я забрать у нее кольцо, которое подарил, когда делал предложение?», «Стоит ли мне рассказать друзьям о сомнениях в своей сексуальной ориентации?», «Мне надо каким-то образом объясниться перед приглашенными гостями, я не хочу им врать… Что говорить людям?», «Я должен обзвонить всех сам или можно попросить сделать это маму с отцом?».
