Стивен Гросс - Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен
Пытаясь найти корни своего безразличия в отношении самого Мэтта и описываемой им ситуации, я представил себе несколько сценок из первых месяцев его жизни. Я увидел плачущего младенца – «я голоден, покорми меня»; «у меня мокрый подгузник, поменяй его»; «мне страшно, обними меня» – и абсолютное бездействие матери, не обращающей на все эти призывы никакого внимания.
Мне пришло в голову, что одним из последствий всех этих самых ранних переживаний Мэтта может быть неумение вызывать сочувствие у других людей. Ведь ему так и не удалось добиться его от матери. Судя по всему, он не смог овладеть таким нужным нам всем навыком – способностью инициировать в других чувство беспокойства за него.
Но что же ощущал сам Мэтт? Казалось, и ему было совершенно безразлично, в какой ситуации он оказался. Когда я спросил, какие чувства у него вызвал арест, он ответил:
– Да нормальные. А что?
Тогда я сделал еще одну попытку.
– Ты, кажется, не слишком-то беспокоишься за свою жизнь, – сказал я. – Тебя же могли застрелить.
В ответ он просто пожал плечами.
В этот момент до меня начало доходить, что Мэтт просто не распознает своих собственных эмоций. В течение всей нашей двухчасовой беседы он либо подхватывал и пересказывал мои описания его чувств, либо выводил свои эмоции из поведения других. К примеру, он сказал, что не знает, почему направил пистолет на полицейского. Когда я предположил, что он сделал это, потому что разозлился, он ответил:
– Ага, я разозлился.
– А что ты чувствовал, когда разозлился? – спросил я.
– Ну, знаете, полицейские эти, они на меня все время сильно злились. Родители на меня злились. Все на меня сильно злились, – сказал Мэтт.
– Но сам-то ты что чувствовал? – снова спросил я.
– Они все реально сильно на меня орали, – ответил он.
Не имея возможности чувствовать эмоциональную боль, Мэтт перманентно находился в опасности причинить себе увечья. И в каждом из нас есть немножко от Мэтта. Все мы в те или иные моменты пытаемся заглушить болезненные эмоции.
Как правило, потенциальных пациентов на консультации приводит желание избавиться от груза испытываемых в текущий момент страданий. Но в данном случае позвонил и попросил встречи не сам Мэтт, а его отец. Мэтт же еще в раннем детстве приучился умерщвлять свои эмоции и не доверять тем, кто предлагает ему помощь. Во время нашей с ним беседы произошло то же самое. Мэтт просто не ощущал эмоциональной боли, способной заставить его побороть свою подозрительность и принять мое предложение встретиться еще раз.
* * *В 1946 году работавший в лепрозории врач Пол Брэнд обнаружил, что уродства, сопутствующие проказе, являются вовсе не естественным и прямым симптомом заболевания, а скорее прогрессирующей аккумуляцией последствий физических повреждений и последующих инфекционных воспалений, возникающих в результате того, что его пациенты не чувствуют боли.
В 1972 году он написал: «Если бы я был в силах наделить своих пациентов всего одним даром, это был бы дар чувствовать боль». Мэтт страдал от своеобразной психологической проказы. Не имея возможности чувствовать эмоциональную боль, он перманентно находился в опасности причинить себе увечья. Вполне возможно, даже смертельные.
Когда Мэтт покинул мой кабинет, я не стал сразу же составлять отчет о нашей беседе, а поступил так, как иногда поступаю после особенно сложных и сильно впечатливших меня консультаций. Я сходил в кафетерий, где дают кофе навынос, а потом вернулся в кабинет, чтобы абстрагироваться от конкретного случая, почитав, кто что знает о такой проблеме, в Интернете.
Истина тут была такова: в каждом из нас есть немножко от Мэтта. Все мы в те или иные моменты своей жизни пытаемся заглушить свои болезненные эмоции. Но, преуспевая в своем стремлении ничего не чувствовать, мы лишаем себя единственного способа разобраться, что мучит нас и почему.
О бункере безопасности
– Погодите-ка, – говорит он, – я забыл повесить на дверь табличку, чтобы меня не беспокоили.
Я слышу, как мой пациент кладет трубку на стол, идет через всю комнату, а потом открывает и закрывает дверь. Пока он возвращается к телефону, я слышу приглушенные звуки его шагов и представляю себе его гостиничный номер. Я мысленно высчитываю время: в Брюсселе сейчас 17.45.
Он снова берет трубку.
– Простите меня, пожалуйста. Надо было сделать это еще до звонка. Я тут просто кое о чем задумался.
Я слышу, как он делает глоток чая или кофе, а потом ставит чашку на блюдечко.
– Вы знаете, что такое бункер безопасности? – спрашивает он.
Он рассказывает мне, что видел на BBC репортаж об американцах, которые строят себе такие бункеры, а то и целые люксовые безопасные дома:
– Наверно, вы представляете себе надменный, антиамериканский тон этого репортажа: «Только посмотрите, на что эти ненормальные американцы теперь транжирят свои деньги». Но на меня он произвел впечатление, ровно противоположное тому, на который рассчитывали продюсеры. Я был очень тронут.
В особенности его поразила следующая сцена – отец с сыном подросткового возраста сидят на полу отцовской спальни. Отец показывает сыну, что хранится в картонной коробке у него под кроватью – набор для обеззараживания воды, вседиапазонное радио на автономном питании и катушка рыболовной лески. Он объясняет сыну, что после апокалипсиса никаких супермаркетов, где торгуют рыбой, уже больше не будет.
Мой пациент чувствует, что этот человек близок ему. Ведь отец тратит все свои сбережения, стараясь обезопасить свою семью. Он просто хочет ощущать, что находится в безопасности.
– Конечно, это безумие, и он безумен… Но я все это понимаю.
Пациент говорит мне, что он похож на отца из этого ролика, потому что все время готовится к каким-то бедам.
Я слышу, как он снова отхлебывает из своей чашки.
– Я точно такой же псих, я тоже все время думаю о нашем доме во Франции, – говорит он. – Только я вам никогда об этом не рассказывал.
Прежде всего он хочет, чтобы я знал, что дом у него вовсе не шикарный. Это никакое не величественное шато, а просто фермерский дом, окруженный полями и лесами.
Но, находясь в нем, слышишь такую же абсолютную тишину, как в лесах Шотландии… Совсем не как в Лондоне. Никакого шума, никто не мешает. И ему там не приходится все время глазеть на громадные домищи своих соседей-банкиров.
В действительности, несколькими неделями ранее он получил письмо от юриста своих лондонских соседей, в котором содержалась просьба разрешить им увеличить площадь и без того вульгарного гигантского таунхауса. Его это настолько взбесило, что он даже думать на эту тему не мог. Конечно, надо было бы написать ответное письмо юристу и запретить строительство, «…но я просто не смог. Отвечать пришлось моей жене. А я подумал о своем домике во Франции… И немного успокоился».
А еще бывают мгновения – как всего несколько минут назад, – когда его жена выходит из гостиничного номера, чтобы дать нам возможность спокойно провести сеанс психоанализа, мгновения одиночества, когда он начинает представлять себя в своем французском имении.
– Звонить вам еще рано, у меня еще есть небольшое пространство, маленький временной зазор, и тут я, неожиданно для себя самого, пропадаю… Проваливаюсь в свои безумные архитектурные замыслы.
Я спрашиваю его, что он имеет в виду, когда называет их безумными.
Он говорит, что безумными они становятся от его беспрестанных попыток что-то улучшить или переделать. Он все время думает, что что-нибудь нужно отремонтировать или перестроить. Скажем, добавить новых комнат, дверей, окон.
– Как все будет выглядеть, если я изменю форму комнаты, разверну весь дом на фундаменте или переставлю его на вершину соседнего холма? Я очень много думаю обо всем этом, а потом еще и начинаю сам с собой торговаться, чтобы выгадать.
Он говорит, что обо всем этом ему со мной говорить очень сложно – гораздо труднее, чем о своей депрессии или о приступах паники.
И он не удивлен, что рассказывает об этом во время телефонного сеанса, ведь так легче – не настолько стыдно.
Например, в этот вечер, когда его жена Энн уже ушла из номера, а он дожидался начала нашей беседы, ему в голову пришла мысль расстаться со всем, что у него есть, чтобы довести до ума дом.
Он представлял себе, как продаст свое жилье в Лондоне и, возможно, даже уйдет в отставку с государственной службы, а взамен получит вот что: еженедельный доход в 500 фунтов, а плюс к этому еще и дом станет точно таким, каким он хотел бы его видеть.
«Все детство я провел, погрузившись в книгу или в мир своих фантазий, чтобы только не слышать их скандалов. Вы, наверно, скажете, что я пытался скрыться не только от этого шума, но и от своей ненависти к родителям… И это будет правда».
Он торговался с самим собой вовсе не для того, чтобы жить в шике, а даже совсем наоборот – друзья наверняка будут гадать, зачем он променял просторный таунхаус в Лондоне на этот небольшой и невзрачный домишко в почти безлюдном сельском районе Франции. Почему он отказался от такой комфортной жизни?
