Катрин Панколь - Я была первой

Она была красива, удивительно красива: высокая, темноволосая, черноглазая, длинноногая. Плечи у нее были покатые, округлые, а кожа такая гладкая и упругая, что всякий мужчина готов был осыпать ее комплиментами и поцелуями. Ее природная сдер­жанность, царственные манеры, умение держать дис­танцию рождали в мужчинах уважение и безудерж­ное желание. Она пыталась казаться приветливой, любезной, сговорчивой, чтобы поскорее достичь це­ли, позволяла своим губам расплыться в кокетливой улыбке, но взгляд черных глаз оставался холодным и пронзительным как у скупщика лошадей. Мужчины пугливыми попугайчиками порхали вокруг, а она од­ним взмахом ресниц указывала на счастливца, кото­рому дозволялось поклевать оливок с ее царственной руки. Прошли те времена, когда она была наивной глупенькой девочкой, и первый встречный негодяй оставил ее без гроша с четырьмя ребятишками. На­стал час расплаты, и она собирала дань, раздавая мужчинам заманчивые обещания, за которые тем приходилось платить звонкой монетой. Бросавший к ее ногам власть и деньги мог рассчитывать на ореш­ки и рюмку мартини. Каждый платил по возможнос­тям, как на воскресной службе, а получал по способ­ностям. Она по обыкновению вела бухгалтерию, правила своим мирком, и взвесив дары, решала кого и в каком количестве одарить лаской.

Претенденты на ее сердце сменяли друг друга, но нам ни разу не удалось застукать кого-нибудь в ее спальне или стать свидетелями любовного свида­ния. Ее воздыхатели имели между собой мало обще­го. Был среди них обедневший деятель искусства, возивший ее по концертам, театрам и ресторанам; интеллигент в вельветовых брюках, развлекавший ее беседами о Жиде, Кокто, Фолкнере, Сартре и Бод­лере и наполнявший гостиную запахом сигарет «Голуаз»; рабочий в комбинезоне, чинивший розетки, прочищавший раковину и мастеривший полки для наших учебников; спортсмен, водивший нас по вос­кресеньям в Булонский лес, гонявший с братьями в футбол, игравший с нами в прятки и в вышибалы; влюбленный студент, пожиравший ее глазами и рас­суждавший о политике, мировой революции, Марксе и Токвилле, ублажая тем самым дремавшего в ней анархиста-подрывника; аристократ, чью сложную фа­милию можно было при случае вставить в разговор, и богатый толстяк, которого она редко показывала на людях, принимала в бигуди и домашних тапочках и терпела лишь потому, что он щедро платил. Одно вре­мя к нам даже зачастил некий кюре, обеспокоенный здоровьем наших душ. «Отец мой», – величала его мать и обращалась с ним с той же ласковой игривос­тью, что и с остальными.

Таким образом, в ее жизни появился не мужчина, а мужчины во множественном числе. То был богато иллюстрированный каталог мужчин, и она нетороп­ливо выбирала, руководствуясь своими прихотями и нуждами, не выпуская из рук калькулятора, по ходу дела контролируя состояние наших дневников и ко­вра в гостиной. По вечерам, отдыхая от тяжкого тру­да обольстительницы, она перечитывала «Унесен­ных ветром» и представляла себя в роли Скарлетт. Она обмахивалась веером на веранде плантаторской усадьбы, бережно складывала в коляску свои пыш­ные туалеты, томно вальсировала с Рэттом, жадно рылась в заветной шкатулке, воображала себя вла­дычицей великолепной Тары (в ней всегда ощуща­лась тяга к земле), высчитывала, во что обойдутся занавески, подвесные потолки, паркеты, и прежде чем выключить свет, оглядывалась, словно ожидая увидеть в дверях капитана Батлера. А наутро ей при­ходилось вновь наряжаться Золушкой, садиться в метро и ехать в невзрачный квартал у ворот Пуше, где она работала учительницей в начальной школе.

Ее поклонников объединяло лишь безудержное желание покувыркаться с ней в постели, но мало кому это удавалось. Она готова была отдаться лишь тому, кто устроит ее по всем статьям, чей товар окажется от­менным во всех отношениях. Попасть в круг избран­ных было непросто, дарить свою любовь «за просто так» мать не желала. Идеальный мужчина, которого она так жадно искала и ради которого готова была по­тратиться на оливки, мартини и орешки, должен был быть свободным, богатым и влиятельным, одним сло­вом, «настоящий Бигбосс», – говорила она, и эти странные слова в ее устах звучали сладкой музыкой, переливались горсткой бриллиантов, выпавших из потайного ларца. Я долго не понимала, что она имеет в виду, а когда, наконец, узнала, совсем не обрадовалась.

Несмотря на все свои трезвые рассуждения, в ду­ше она по-прежнему оставалась наивной девчонкой, поэтому мужчина ее мечты должен был, кроме всего прочего, быть еще и красивым, высоким, сильным, хорошо одеваться, иметь машину немецкого произ­водства, счет в швейцарском банке, семейный особ­няк или даже замок и говорить по-английски. Цени­лись также втянутый живот, легкая небрежность в прическе, кашемир и качественный парфюм. Но глав­ное, он должен был любить ее, любить так сильно, чтобы кровоточащая рана, нанесенная неверным су­пругом, потихоньку зарубцевалась. Последнее не произносилось вслух, но легко читалось во всей ее по­зе, позе Ифигении[10] пред жертвенным костром. Она томно откидывала голову назад, словно предлагая кровавому палачу оценить совершенный рисунок шеи, великолепие плеч и декольте.

Мы глядели на нее, раскрыв рот, пораженные ее редким самообладанием, шармом и умением себя по­дать. К ее воздыхателям мы относились без малейше­го пиетета. Тон задавала она. Когда мы все вместе си­дели на кухне и ели лапшу с мясным бульоном, она разбирала своих почитателей по косточкам и от души смеялась над брюшком одного, провинциальным про­нонсом другого и вросшей щетиной третьего, над за­иканием студента и косноязычием богатого толстяка.

Ее беспощадность приводила нас в восхищение. Мы с восторгом слушали как она разносит в пух и прах оче­редного хлыща или невежу, посмевшего к ней остыть. Ее ехидство было нам приятно: значит она не любит их, она останется с нами, никто не сможет ее у нас отнять.

Она была нашим темноволосым идолом, нашей мадонной, нашей секретной дверцей, центром на­шей вселенной. Мы смотрели на мир ее глазами, учились жить, глядя на нее.

Дичь, попадавшая в умело расставленные силки, была далека от совершенства, и чтобы как-то себя утешить, она затягивалась сигаретой «Житан» и прикрыв глаза, предавалась приятным воспомина­ниям, в сотый раз излагая нам историю своей бур­ной молодости, повествуя о горячих романах той сладостной поры. «Но судьбе было угодно, чтобы я досталась вашему отцу», – горько вздыхала она, за­вершая свой рассказ, и мы стыдливо опускали глаза, сознавая всю глубину своей ответственности, своей причастности к той роковой ошибке, хотя никто из нас не мог бы сказать, в чем именно мы повинны.

Армия поклонников ширилась. Некоторым удава­лось закрепиться надолго. Наш жизненный уровень неуклонно рос. Мы слушали концерты Рахманинова и песни революционной Кубы, пили шампанское, ели свежайшую гусиную печень и трюфели во всех смыс­лах этого слова. Мальчики получали в подарок насто­ящие футбольные мячи, девочки – трубочки для мыльных пузырей и хула-хупы. По воскресеньям нас водили в кино, по субботам – на концерты. Мы учи­лись танцевать твист и мэдисон. Наши шкафы были полны новой одежды, полки заставлены новыми кни­гами. В особо удачные дни мы осмеливались мечтать о стиральной машине и даже об автомобиле, который помчит нас к песчаным пляжам и великим тайнам. Поклонники приносили свои дары, а мы принимали их с холодной учтивостью, унаследованной от мате­ри, благодарили чуть слышно, как подобает воспи­танным детям, знающим себе цену. Помню как-то раз младший братик вошел ко мне в комнату, сгибаясь под тяжестью подарков очередного воздыхателя, и произнес:

– Он так старается, потому что хочет трахнуть маму.

Все изменилось после истории с богатым тол­стяком. Этот неприятный эпизод заставил нас ина­че взглянуть на вещи. Наше восхищение матерью несколько поугасло.

Мать вбила себе в голову, что нам необходимо об­завестись загородным домом. К этой мысли ее под­толкнули многочисленные коллеги, родственники и знакомые, с пеной у рта восхвалявшие свой клочок земли, будь то летняя дачка или зимняя вилла. Все они из года в год, шаг за шагом обустраивали свой ма­ленький участок (статус собственника обязывает!), и слушая их восторженные рассказы, мать испытывала чувство незаслуженной обиды. Она просто обязана по­строить себе Тару, и в этом ей должен был помочь бо­гатый толстяк. Он владел большой скобяной фабри­кой на юге, деньги текли рекой, а девать их было некуда, поскольку был он бездетным вдовцом. «Един­ственное, что меня смущает, – делилась с нами мать, – так это то, что он не любит бросать деньги на ветер». Ей предстояло хорошенько обработать фабриканта, чтобы он потратил ради своей Дульсинеи кругленькую сумму, причем совершенно бескорыстно, поскольку взамен мать не собиралась давать ничего. Ни грамма своей священной плоти. «Одна только мысль, что это чучело ко мне прикоснется, приводит меня в ужас», – с дрожью в голосе говорила мать, и мы вздрагивали вме­сте с ней. Бедняга мог изредка рассчитывать только на рюмочку мартини, а если он будет очень послушным и ну очень терпеливым, мать, может быть, выделит ему комнатку в своем замке, откуда он будет любоваться ею по вечерам как астроном далекими звездами.