Джеймс Болдуин - Комната Джованни
– Знаешь, неплохо придумано, – отозвался Жак.
– Вот видишь, – сказал я, – смелость города берет, это уж проверено.
– Мне почему-то кажется, что он спит с девчонками. Это должно ему нравиться. Знаешь, я слыхал про таких. Вот сволочи!
Некоторое время мы молчали.
– А почему бы тебе не пригласить его выпить с нами? – спросил вдруг Жак. Я взглянул на него.
– Почему мне? Видишь ли, тебе, конечно, покажется невероятным, но я тоже из тех чудаков, которым нравятся девчонки. Вот если бы у него была сестра, такая же красивая, я не отказался бы с ней выпить. А на мужчин тратить деньги я не намерен.
Жака явно подмывало сказать, что, однако, я не возражаю, когда другие мужчины тратятся на меня. Я смотрел, как он мучается, криво улыбается, понимая, что он не посмеет сказать об этом.
Жак изобразил непринужденную открытую улыбку и сказал:
– Я и не думаю покушаться на твое мужское целомудрие, которым ты так дорожишь. Просто я хотел, чтобы это сделал ты, потому что мне он наверняка откажет.
– Послушай, дружище, – с ухмылочкой продолжал я, – произойдет путаница. Он решит еще, что я в него втюрился. Нам потом не распутаться.
– Если до этого дойдет, я буду счастлив все ему разъяснить, – с достоинством ответил Жак.
Некоторое время мы пристально смотрели друг на друга, и тут я расхохотался.
– Подождем, пока он подойдет к нам, ручаюсь, что он потребует бутылку самого дорогого шампанского.
Я отвернулся от Жака и облокотился на стойку. Мне вдруг стало хорошо. Жак стоял молча рядом, такой хлипкий, старый, что я почувствовал острую и странную жалость к нему. Джованни суетился в зале, обслуживая посетителей за столиками, потом появился с подносом, заставленным стаканами, и мрачно улыбнулся.
– Может, лучше сначала допить, а потом его позвать, – предложил я.
Мы допили. Я поставил стакан.
– Бармен! – позвал я.
– Повторить?
– Да.
Он собрался уже уйти.
– Бармен, – продолжал я скороговоркой, – не угодно ли выпить с нами?
– Eh, bien! – послышалось сзади. – C'est fort ça![10] Мало того, что ты, слава тебе, господи, совратил этого знаменитого американского футболиста, так теперь с его помощью подбираешься к моему бармену. Vraiment, Jacques![11] At your age!..[12]
За нашими спинами стоял Гийом. Он скалился, как кинозвезда, и обмахивался большим белым платком, с которым ни на минуту не расставался, во всяком случае в баре. Жак повернулся, невероятно польщенный тем, что в нем заподозрили опасного совратителя, и они кинулись друг другу в объятия, как две старые актрисы.
– Eh bien, ma chérie, comment vas-tu?[13] Давненько тебя не было видно.
– Страшно был занят, – ответил Жак.
– Не сомневаюсь ни одной секунды. И тебе не стыдно, vieille folle?[14]
– Et toi?[15] Ты вроде бы тоже не терял даром времени.
И Жак бросил восхищенный взгляд в сторону Джованни, будто тот был прекрасной скаковой лошадью или редкой фарфоровой безделушкой. Гийом перехватил его взгляд и сразу сник.
– Ah, ça, mon cher, c'est strictement du business, comprends-tu?[16]
Они отошли в сторону. И тут я почувствовал, как надо мной вдруг нависло напряженное мучительное молчание. Наконец, я поднял глаза и взглянул на Джованни, наблюдавшего за мной.
– По-моему, вы предложили мне выпить? – спросил он.
– Да, – отозвался я, – предложил.
– На работе я, вообще, не пью, но от кока-колы не откажусь.
Он взял мой стакан.
– А вам, конечно, повторить?
– Да, пожалуйста, – ответил я.
И тут я понял, что просто счастлив видеть Джованни, разговаривать с ним, понял это, и оробел, и не только оробел – испугался: ведь Жака не было рядом. Потом мне пришло в голову, что придется платить самому, это как пить дать, не тащить же мне Жака за рукав, будто я его нахлебник. Я кашлянул и положил на стойку бумажку в десять тысяч франков.
– Да вы богаты, – заметил Джованни и поставил передо мной стакан.
– Что вы! Просто у меня нет мелких.
Он ухмыльнулся. Я не понимал, чему он улыбается: думает, что я вру, или верит, что говорю правду. Джованни взял счет, молча выбил мне чек, деловито отсчитал сдачу и положил на стойку. Потом он налил себе стакан и встал на прежнее место у кассы. У меня вдруг что-то защемило в груди.
– A la vôtre, – сказал он.
– A la vôtre.[17]
Мы выпили.
– Вы американец? – спросил он после паузы.
– Да, – ответил я, – из Нью-Йорка.
– Вот как? Говорят, Нью-Йорк очень красивый город. Он красивее Парижа?
– Нет, что вы! – возразил я. – Разве может быть город красивее Парижа?
– Стоило мне только предположить что-то, как вы уже сердитесь, – улыбнулся он.
– Простите, честное слово. Я вовсе не хочу показаться оригинальным.
И потом, точно желая угодить мне, он серьезно добавил:
– А вы, должно быть, очень любите Париж?
– Нью-Йорк я тоже люблю, – ответил я, с неудовольствием отмечая, что вроде бы оправдываюсь, – Нью-Йорк очень красив, только по-другому.
– Как это? – Джованни нахмурился.
– Если ты там не жил, то даже не представишь, – сказал я, – он такой громадный, современный, весь в неоновых огнях, это потрясающе!
Я помолчал.
– Его трудно описать. Понимаете, это настоящий двадцатый век.
– А Париж, по-вашему, не двадцатый век? – с улыбкой спросил он.
От этой улыбки я вдруг показался себе довольно глупым.
– Понимаете, – сказал я, – Париж – город старый, ему несколько сот лет. И в Париже кажется, что все эти долгие годы ты прожил здесь. В Нью-Йорке ничего подобного не испытываешь…
Джованни улыбнулся. Я замолчал.
– А что же испытываешь в Нью-Йорке? – спросил он.
– Скорее всего, – сказал я, – чувствуешь дыхание будущего. Там во всем такая мощь, все крутится, вертится, там все время думаешь, я, во всяком случае, что же с нами будет через сто лет?
– Через сто лет? Мы умрем, а Нью-Йорк состарится.
– Именно, – ответил я, – люди пресытятся, а Новый Свет американцам уже будет не в новинку.
– Не понимаю, почему он им в новинку, – заметил Джованни, – вы же в сущности переселенцы, да и уехали из Европы не так давно.
– Да, но нас разделяет океан, – сказал я, – жизнь у нас шла совсем иначе, чем в Европе, и мы пережили то, о чем вы тут и понятия не имели. Вот мы и стали другими людьми. Разве не ясно?
– Если бы вы стали другими людьми! – засмеялся Джованни. – По-моему, вы превратились во что-то другое. Может, вас забросило на другую планету? Тогда все понятно и рассуждать не о чем.
– Я охотно допускаю, – с некоторой запальчивостью ответил я (не люблю, когда надо мной подтрунивают), – что иногда мы и впрямь кажемся пришельцами с другой планеты. Но, увы, живем-то мы здесь, на земле, да и вы, мой друг, тоже…
– Трудно оспаривать этот печальный факт, – снова с ухмылкой сказал Джованни.
Разговор на время оборвался: Джованни отошел к противоположному концу стойки, чтобы обслужить посетителей. Гийом с Жаком все еще разговаривали. Гийом, вероятно, смаковал один из своих бесконечных анекдотов, которые, как правило, сводились к превратностям любви и случая, и губы Жака растягивала вежливая улыбка. Я знал, что ему до смерти хочется вернуться в бар.
Джованни снова появился передо мной и принялся мокрой тряпкой вытирать стойку.
– Чудной народ вы, американцы! Chez vous[18] вообще нет чувства времени, право, это довольно странно. Для вас время вроде нескончаемого праздника, триумфального шествия, что ли: знамена, войска, ликующая толпа. Точно, будь у вас много времени, ничего другого вам и не надо. – Он улыбнулся и насмешливо взглянул на меня.
Я промолчал.
– В общем, получается так, – продолжал Джованни, – что при всей вашей чертовской энергии и прочих достоинствах вам недостает только времени, чтобы устранить неразбериху, все упорядочить и разрешить все вопросы. Я говорю все, – мрачно добавил он, – имея в виду такие серьезные и страшные вещи, как боль, смерть, любовь, в которые вы, американцы, не верите.
– Откуда вы взяли, что не верим? А во что вы верите?
– Во всяком случае, не в эту вашу галиматью про время. Оно существует для всех, как вода для рыб. Все живут в этой воде, и никому из нее не вылезти, а если такое с кем и стрясется, так он, как рыба, подохнет. А вы знаете, что творится в этом океане времени? Крупная рыба пожирает мелкую рыбешку. Вот так. Жрет себе мелкую рыбешку, а океану до этого и дела нет.
– Нет, уж извините, – сказал я, – ничего подобного. Время – вода горячая, и мы – не рыбы и располагаем правом выбора: себя не давать есть и самим других не есть, других, то есть, мелкую рыбешку, – поспешно добавил я и слегка покраснел, потому что Джованни несколько иронически и вместе с тем восхищенно улыбался мне.
