Дженнифер Доннелли - Революция
Ник молчит. Я решаю, что он все еще злится или думает, что я бездарность, но он вдруг произносит:
— Это очень круто. Сыграй еще.
— Не могу. Пальцы задубели.
Он подходит, берет мои руки и дышит на них. Его дыхание сладко пахнет вином и теплом. Он весь хорошо пахнет. И выглядит. И когда он берет мое лицо в ладони и целует меня, это тоже оказывается хорошо.
На мне все еще висит гитара. Я ее снимаю, чтобы не мешала прижаться к нему. Хочу почувствовать его дыхание на своей шее. Почувствовать тепло его кожи. Почувствовать хоть что-нибудь, кроме тоски.
Держи меня, шепчу я беззвучно. Держи меня здесь. На этой земле. В этой жизни. Сделай, чтобы я захотела тебя. Захотела хоть что-нибудь. Пожалуйста, сделай.
И тут раздается:
— О-фи-геть.
Это Арден. Она тоже поднялась на крышу.
— Ник, какой же ты засранец!
— Арден, ну ты чего… это просто так… мы, это, короче, она расстроилась, и я…
Арден запускает в него пивной бутылкой, которая разбивается о трубу за его спиной. И тогда начинается ор.
— Тебе лучше уйти, — бросает мне Ник.
И я ухожу. Скорее. Три пролета вниз по лестнице, прочь из дома. Я уже прошла половину Пайнэппл, а крики все еще слышны.
— Да как ты мог! Тебе на меня совсем наплевать, да?
— Я же сказал, ничего не было!
Ну конечно. Совсем ничего. И почему я не спрыгнула, пока был шанс?
8
— Мам?
Я распахиваю дверь и захожу в дом. Молчание.
В этом нет ничего необычного, но зачем-то повсюду включен свет.
— Почему так ярко? — бормочу я. И снова зову: — Мама?
Со стороны гостиной раздаются шаги. Четкие и быстрые.
— Где ты была?
Я застываю как вкопанная.
Тот же голос и те же слова я услышала, когда погиб Трумен. Но тогда это был крик. Один и тот же вопрос — снова и снова.
— О, привет, пап. Сколько лет, сколько зим. Как там дела в мире макромолекул?
— Где ты была?
— На вечеринке у Гудов.
— У Гудов? Господи. Анди, ты же не встречаешься с Ником?
— Нет.
— Какое счастье.
— Я встречаюсь с Рупертом.
Он мрачнеет.
— Это, по-твоему, смешно? Что ж ты все время такая…
Дрянь? Хамка? Тогда понятно, почему мы стоим сейчас в пяти шагах друг от друга — не обнимаемся, не здороваемся, не спрашиваем, как дела, хотя не виделись уже четыре месяца. А все потому, что я дрянь, а не потому, что мы друг друга ненавидим.
— …такая язва! Твое поведение неприемлемо! Почему ты мне не позвонила и не рассказала?
— Про вечеринку у Ника?..
— Про школу! Про твои оценки. Про картины. Про мать. Почему ты ничего о ней не говорила?
Я пугаюсь.
— Что случилось? Где она? Она знает, что ты здесь?
Мне страшно, что он ее расстроил. Он это умеет. Я бросаюсь в гостиную. К моему облегчению, она сидит и пишет картину. Просто пишет картину.
— Привет, мам, — говорю я. — Ты голодная? Хочешь мюсли?
Она качает головой.
— Пап! Мюсли?
— Нет, я…
— Могу тост поджарить.
— Я хочу услышать объяснение вот этому! — кричит он, обводя комнату рукой.
— Это картины. Мама у нас художница, ты что, забыл?
Он медленно поворачивается вокруг своей оси.
— Здесь все стены увешаны картинами. Сплошняком.
Это правда. Она уже начала приколачивать их к потолку.
— Около двух сотен, не меньше, — говорит он. — И на каждой Трумен. Давно это с ней?
— Не знаю. Несколько месяцев.
— Месяцев?!
— Слушай, ей так лучше. Когда она пишет, она не плачет, и не кричит, и не крушит все вокруг, понимаешь? Что тебе вообще нужно, пап? Ты зачем приехал?
Он переводит взгляд на меня и несколько секунд смотрит молча и растерянно.
— Мне пришло письмо из твоей школы. Я хотел с тобой о нем поговорить. Двадцать раз звонил. Никто не брал трубку. Я оставлял сообщения, ты не перезванивала. Пришлось садиться на самолет. Мисс Бизмайер жалуется, у тебя непроходные баллы по всем предметам. Ты на грани отчисления. Что происходит, Анди? Ты пьешь свои таблетки?
— Да, я пью свои таблетки, и, чисто ради справедливости, — у меня не по всем предметам непроходные баллы. По музыке с оценками полный порядок. Бизи, конечно же, об этом не сообщила?
Он не слышит меня. Или притворяется, что не слышит.
— Два года назад ты была круглой отличницей. Ты выигрывала призы на конкурсах по французскому и по биологии.
— И по музыке.
— Я не понимаю, что случилось. Объясни мне.
Я в изумлении смотрю на него.
— Ты это всерьез сейчас спрашиваешь? Тебя что, Альцгеймер хватил?
Несколько секунд он молчит. В тишине слышно только шуршанье кисточки по холсту и тиканье часов над камином.
Наконец он произносит:
— Черт побери, Анди, Трумена больше нет.
— Я в курсе.
— Ты должна его отпустить.
— Совсем как ты, да? Новая жизнь — и никаких сожалений.
— Твой брат умер. Он умер, а не ты!
— Да, я знаю. Какая жалость, правда? Для всех вокруг.
Он опускается на стул как человек, которого толкнули со всей силы, и закрывает лицо руками.
— Господи, что мне теперь делать? — глухо спрашивает он.
Вот она, сцена воссоединения. Здесь я должна броситься ему на шею, он заключит меня в объятия, и мы будем плакать чистыми серебряными слезами, после чего все наладится. Я стою и жду, когда начнется душещипательная музыка. Какие-нибудь скрипки. Дешевая голливудская слезовыжималка. Но ничего не происходит. И не произойдет. Я хорошо это сейчас понимаю. Я тщетно ждала два года.
Отец опускает руки и спрашивает:
— Когда начинаются каникулы?
— Сегодня.
— А когда назад в школу?
— Пятого.
Он достает свой блэкберри и пару секунд что-то в нем ищет.
— Отлично, — заключает он, — все складывается. Все очень даже складывается. Я могу взять тебя с собой.
— Мы это уже проходили. Ничего хорошего. Твоя Минна меня терпеть не может.
— Я говорю про Париж. Я лечу туда в понедельник из Бостона. По работе. Если, конечно, авиакомпания не объявит забастовку, они всю неделю грозятся. Я собираюсь остановиться у Джи. У них с Лили новый дом, там куча места. Так что поедешь со мной.
Я смеюсь ему в лицо.
— Никуда я не поеду.
— Это не обсуждается, Анди. Ты едешь в Париж, берешь с собой ноутбук. Мы проведем там три недели. Как раз достаточно времени, чтобы составить черновик выпускной работы.
— Ты ничего не забываешь? А как же мама? Что, мы просто бросим ее тут одну?
— Твоя мать ложится в клинику, — сообщает он мне.
Я смотрю на него и не нахожу слов.
— Я позвонил доктору Беккеру, как только приехал. Он устроит ее в «Арчер-Ранд». Это хорошая клиника. У них эффективная программа реабилитации. Можешь собрать ее вещи? Я повезу ее завтра с утра…
— Зачем? Зачем это надо?! — Я не на шутку злюсь. — Ты никогда не приезжал, когда был нужен. А теперь ты не нужен, и — здравствуйте! Знаешь что, тебя никто не звал. Мы прекрасно справляемся. У нас все хорошо. У нас без тебя всегда все было хорошо.
— Хорошо? — Он тоже начинает злиться. — Ты это называешь хорошо? Дом превратился в помойку. Твоя мать повредилась умом. Тебя исключают из школы. Ничего нет хорошего, Анди. Ничего!
— Я никуда не поеду. Делай что хочешь.
Я хватаю рюкзак и направляюсь к выходу.
— Куда ты? Анди! Анди, я с тобой разговариваю!..
Из гостиной раздается грохот.
— Марианна! Что случилось? — кричит отец и бежит в гостиную.
— Я не поеду в Париж! — говорю я, захлопывая за собой дверь. — И вообще никуда с тобой не поеду. Никогда.
9
На бруклинских улицах холодно.
Я стою на углу Крэнберри и Генри.
В витрине гастронома светится толстый неоновый Санта. Под его лыбящейся рожей моргают буквы: «Хо! Хо! Хо!»
Гастроном закрыт. Фалафельная тоже. В окне соседней химчистки — часы, показывающие время в разных городах мира. Они сообщают мне, что в Лондоне 5:35 утра, а в Праге 6:35.
Мне нужно куда-то зайти, иначе я замерзну насмерть. Забыла надеть куртку. Я дышу на пальцы и обхватываю себя руками. На миг представляю, как хорошо было бы вернуться домой, развести огонь в камине, сделать какао, а потом сесть и поговорить с родителями. Обо всем.
Неоновый Санта отвечает мне: «Хо! Хо! Хо!»
Я снова смотрю на часы. В Рейкьявике 5:36 утра. В Эр-Рияде — 8:36. Эр-Рияд… Интересно, воскресенье — рабочий день в Саудовской Аравии? Если да, значит, король Абдулла уже проснулся и Виджей Гупта будет до него дозваниваться.
Я направляюсь на Хикс-стрит. Дом 32 — невысокий, со статуей бога Ганеши у крыльца. В окнах темно, только на втором этаже горит свет. Там Виджей. У него на голове наушники. Я нашариваю в кармане несколько монеток и кидаю в стекло. Одна попадает.
Виджей подходит к окну и машет мне. Пару минут спустя открывается дверь. Он говорит, что дозвонился до Кабула и как раз ждет на линии.
