Евгений Боушев - Сердце капитана

Настенька хмурится.

— Но если не завязнуть в этом болоте, не сможешь жить, — говорит она. — Человек — социальное существо, он обязан как-то подстраиваться под общество. Иначе тебя сожрет одиночество.

— Это точно. Мне ужасно одиноко, но по-другому я не могу.

— У тебя же есть Галилей.

— Галилей? Это я есть у него. Как прикольный знакомый, как интересный собеседник. Да, чёрт возьми, он вполне может вытащить меня из горящей избы, но ему до фени мои моральные протесты.

Настенька берет меня за руку:

— А кроме Галилея?

— А кроме Галилея — никого.

— По-моему, ты обжегся на своей любви, — говорит Настя. — Они боятся тебе сказать, только глупо извиняются, но здесь нужно резать по-живому, чтобы не потерять правду.

— И в чем правда?

— Она не любила тебя, ты знаешь. Теперь тебе кажется, что все твои чувства к кому-нибудь могут быть преданы. Это заколдованный круг: пока ты снова не научишься верить в людей, они не будут верить тебе. Полюби людей вокруг, и ты увидишь, как все изменится.

— А за что? Я и себя-то не люблю.

«Понимаешь, я не люблю самого себя. Поэтому я могу полюбить только того человека, который не любит себя. Но поскольку этот человек будет похож на меня, а я себя не люблю, получается, что я буду любить его весьма странной любовью».

— Я люблю тебя, — говорит Настенька.

Я молчу.

— Ты не один, — говорит она.

— Я бы очень хотел сказать тебе то же самое, поверь. — Настя коротко вздыхает и отворачивается. — Но никогда не скажу.

— Вот твоя беда. Ты не позволяешь любить себя тем, кому это на самом деле нужно. — Она пытается вырвать свою руку, но я не отпускаю. Подношу ее к губам и тихонько дышу в раскрытую ладошку.

— Может, потому что хочу сберечь тех, кто мне действительно дорог?

Настенька слабо улыбается.

— Я пойду, — говорит она. — Там Пачина, наверное, жрать хочет.

— Спасибо тебе, Настя.

— А морс ты пей, я вечером еще сделаю…

Глядя ей в спину, я одним махом высасываю остатки портвейна и непослушными пальцами набираю номер Галилея.

— Чувак! Как дела? — раздается в трубке.

— Мне очень тяжело жить без автомата, — говорю я. — А так нормально.

— Ну вот есть у тебя автомат, — отвечает Галилей, — и что ты станешь с ним делать?

— Убью всех!

Галилей ржет:

— И меня?

После секса ты моментально заворачивалась в одеяло и вставляла сигарету в зацелованные губы. Я прижимался к тебе, пытаясь получить еще хоть немножко тепла. «Уйди», бросала ты, поворачиваясь к ноутбуку и запуская пасьянс. Я курил на кухне и срывал злость на хомяке. Потом отбирал у тебя нутик и выковыривал из одеяла…

Много позже, засыпая на моей руке, ты преображалась. Я всегда с трепетом ловил этот момент. Морщинки вокруг твоих губ исчезали, ты вздрагивала и превращалась из домашней стервы в маленькую хрупкую девочку. Я любил эту девочку так сильно, что хотелось кричать.

Стерву приходилось терпеть.

Мало кто из наших знакомых догадывался, что прячется под холодной и циничной маской. Я узнал сразу. Сам такой же.

Деньги у нас были общие. Некий артефакт денег. Все, что мы зарабатывали вдвоем, тут же уходило на твою одежду, компьютерные железки и контрацепцию. Немного оставалось на еду. Готовила ты отвратительно. Я — не лучше.

А еще у нас была песня. Она преследовала нас постоянно, она стала чем-то вроде гимна нашим полным абсурда, но очень нежным отношениям. Под неё я признался, что люблю. Под нее мы впервые занялись сексом. Под нее мы ехали на «скорой» в больницу, когда я отравился грибами, а ты пела, чтобы мне не было так больно. Она и сейчас звучит в моей голове каждый раз, когда я вспоминаю тебя. Когда думаю о том, что за недолгое счастье порой приходится расплачиваться всю жизнь. Когда кричу и маюсь по ночам.

Сколько должен капитанВнучке ямщика?Так уж бывает,Так уж выходит.А добрый глупый океан ловит рыбака —Кто-то теряет,Кто-то находит…

Я любил тебя. Нет, не так. Я любил всех женщин, с которыми спал. Чувство, которое я испытывал к тебе, нельзя вместить в это избитое слово. Я не мог без тебя заснуть — без твоей головы, легко опустившейся на мою грудь, и без руки, трогательно и всенепременно сжимающей мой палец. Я не мог без тебя дышать — в этом просто не было смысла.

Ты называла меня своим капитаном.

А я тебя любил.

Я болтаюсь по ночному городу. Иду неровной, раскачивающейся походкой, царапая землю внутренней стороной ботинок.

Я — в говно.

Я подчеркнуто аккуратно обхожу стороной те немногие лужи, которые способен заметить. Я ужасно лиричен и задумчив. Я думаю о многих вещах сразу и при этом умудряюсь тихонько напевать. В голове у меня приятная каша.

— Невесте графа де ля Фер… попробовать, что ли, смешать его с яблочным соком? Эээх… Ай… Нет, так больше повторяться не может. Завтра же…

На улицах никого нет, и только на автобусных остановках боязливо ютятся какие-то невнятные личности. Три часа ночи. Глухая темень. Черная разлапистая клякса неба.

— Молодой человек, разрешите позвонить с вашего телефона?

Старательно фокусирую глаза на мутной фигуре впереди. Молодая девушка, глаза красные, зареванные. Белая куртка, темные волосы.

Красавица.

— Маме плохо, нужно «скорую» вызвать… Помогите, пожалуйста!

Еще секунду колеблюсь. Я, как и Галилей, техникой дорожу.

— Ну, пожалуйста!..

Я сдаюсь. Я даю девушке телефон, она набирает номер и быстрыми шагами отходит в сторону. Слишком быстрыми. Слишком далеко.

— Эй!

Девушка поворачивается и бьет меня кулаком в лицо.

Зачем я такой доверчивый, мысленно удивляюсь я, хватая её за руки и пытаясь забрать телефон. Девушка пинает меня коленом в пах.

— Пусти, мразь!!! Люди! Помогите!!!

Это она орёт, не я.

Из-за остановки тут же появляется некто. Очень вовремя. Как будто ждал специально.

Через четыре секунды я, наконец, прекращаю строить из себя идиота и понимаю, что он действительно ждал специально.

— Ты чё к девушке пристаешь, мудила?

Тут пальцы красавицы разжимаются, и мой телефон возвращается обратно к хозяину. Я смотрю дылде в глаза.

А потом бегу, слышу за спиной свист, и мне очень, очень паскудно.

Но я все равно бегу.

У нас наводнение. Вчера Пачина пришел ночью пьяный, включил горячую воду, чтобы стекла и прогрелась — и лег спать. Через три часа я вышел на кухню и понял, что всей нашей коммуналке в полном составе придется записаться в команду Кусто.

Разбуженный мной Пачина долго хихикал и тыкал кончиком тапка гигантскую лужу. Вытирать не стал. Поржали, покурили и пошли спать. Проходя мимо обувной полки, я остановился и зачем-то переставил повыше два затасканных тапочка тридцать девятого размера.

Жили мы — были.Были мы — жили.Жили мы бы —Но вот однаждыНас не стало.

Рано утром приехала Настенька. Лужа к тому времени остыла и собралась под столом в кухне.

Пачина потрогал намокшую тряпку и заорал:

— Настя! Наааастя!

Из-за стены раздались сдавленные проклятья.

— Нааааааааастя!!

Прибежала Настенька, на ходу застегивая халатик.

— Долго здесь будет тряпка валяться? — бурчал Пачина, раскорячившись в проходе. Я скользнул мимо него и зашарил глазами в поиске своей сковородки.

— Я есть хочу! — заныл Пачина, наблюдая за моими действиями. Настенька вздохнула и, наклонившись за тряпкой, старательно развернула перед моими глазами подол халатика. Я уронил сковородку Пачине на ногу. Пачина взвыл. Настенька начала ругаться. Хомячок Жих, увидев, что творится нечто неспокойное, начал прыгать по своей банке и биться головой в стекло.

Нужно съезжать с этой хаты. Я здесь свихнусь окончательно и бесповоротно — это совершенно ясно. От этих криков и семейных ссор, чужой любви за тонкой стенкой, ничейных и оттого истеричных животных, звонков с прежней работы, фотографий на стенах и потных бессонных ночей, приправленных прекрасно отрежиссированными кошарами. Нужно бежать отсюда, но я не могу.

И я звоню Галилею.

Мой коллега как всегда приезжает с полной сумкой сюрпризов. Как волшебный Оле-Лукойе, он раскрывает надо мной зонт из пивной пены, и я забываю о реальности. Как дядюшка Римус, он забавляет меня рассказами о хитрых лисах и пронырливых братцах кроликах… Мы медленно фланируем по парку, дышим осенним воздухом, снимаем с деревьев детей и помогаем старушкам переходить улицы. Мы творим добро. Мы похожи на двух идиотов, коими, если быть честными до конца, мы, собственно, и являемся.