Евгений Боушев - Сердце капитана
Я не пил — не смог бы остановиться. Домой тоже не тянуло: из головы исчезли все мысли, жизнь стала хоть и мокрой донельзя, но простой и понятной. Хотелось есть и выспаться. Хотелось дать по роже этому уроду Галилею. Хотелось посмотреть в глаза собаке и подержать за руку ребенка.
Спать хотелось все сильнее, чувство голода со временем исчезло, а с ним и чувство времени. Когда рабочий день закончился, я с трудом смог вылезти из ямы. Меня колотила крупная дрожь, а в голове шумно гудел перегруженный трансформатор. Жизнь казалась все проще и понятней, а мир вокруг сжался до размеров спичечного коробка.
Ненасытной пустотоюНакорми свои глаза.По лицу течет слезинка,Будто мертвая река,И запачканы ботинки,Словно детские картинки.Развязалися шнурочки —Вот такие вот заморочки…
Как домой добрался — не помню.
ГОЛОСАЛежу на кровати у себя в комнате и пытаюсь сфокусировать глаза. Все усилия пропадают даром — я вижу перед собой лишь разноцветные пятна; кроме того, правый глаз наполовину закрыт подушкой, а пошевелиться нет сил. Нет, я не пьян. Я жестоко простужен.
Температура на градуснике уже перебежала за отметку «сорок», а может и дальше — я начинаю путать реальность и бред. Самые разные мысли лезут в голову, жуткие картины встают перед невидящими глазами.
Мимо по комнате проходит Настенька, заглядывает мне в лицо, говорит: «Я все исправила, посмотри». Вместо лица у нее собачья морда. Я знаю, это бред — Настенька сегодня уехала домой. А вот в реальности Пачины, играющего с Галилеем в карты под столом, почти уверен. Тем более, что вместо спичек они играют на работников раскопа. Шельма, Валерик, Сохатый, Костя, Митяй, Юрик, Маринка — все они лежат кучкой между игроками и тихо разговаривают о пустоте и двойных звездах.
В голове кто-то шепчет. Прислушиваюсь.
«Компот из прелых листьев. Пирог из дубовой коры».
— Привет. Узнал твой голос.
«Рагу из гусениц. Милый, иди завтракать».
— Мне плохо без тебя.
«Большинство людей считает неразрешимыми те проблемы, решение которых мало их устраивает».
— Зачем ты сделала это?
«Мне стало скучно. Кругом одно и то же, а менять мир вокруг себя я не могу».
— Я менял его за двоих.
«Ты менял его для себя».
— Все из-за чертова петуха в сообществе с велосипедом.
«Ты опять мудришь».
— Это плохо?
«Жизнь — очень простая вещь, и не нужно воспринимать серьезно каждую мелочь».
— Сильно тебе понравилась твоя простая жизнь?
«Это была моя жизнь».
— Это была и часть моей жизни тоже.
«Ты — эгоист».
Молчу. Засовываю градусник подмышку. Нужно добраться до аптеки, но сил у меня едва хватит дойти до туалета.
В коридоре шаги. Вернулся Пачина. Кое-как я сползаю с кровати и иду на звук. Если не сбить температуру, я покойник.
Пачина пьян. Он раздевается, держась за вешалку.
— Привет.
— Привет. Сходи, пожалуйста, в аптеку, а то мне совсем плохо, — говорю я.
— Слушай, я бы с радостью, но очень спешу, — говорит Пачина.
— Блин, подыхаю! — говорю я.
— Правда спешу. Извини, — говорит Пачина.
Он идет в свою комнату и шумно падает на кровать. Я ползу к себе.
Достаю градусник. Сорок один и три.
За стенкой слышен храп. Впереди еще вся ночь.
Звонит Галилей. Вкратце обрисовываю ему ситуацию. Слышал, говорю, что сорок два градуса — температура сворачивания белка. Как бы у меня мозги не выкипели, говорю.
Галилей молчит. Потом непонятно отвечает:
— Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
— Успокоил, — бурчу я.
— Послушай, чувак, — неожиданно серьезно отвечает Галилей из телефона. — Я уверяю тебя, что высокая температура — это выдумки твоего мозга. Как только ты перестанешь заморачиваться на своей простуде и поймешь, что происходит на самом деле, тебе сразу станет легче.
— А что со мной происходит на самом деле?
— Ну, чувак. Даже если я тебе скажу, никакого эффекта не будет. Это ты сам должен понять.
От удивления я даже привстаю на кровати. Картинка перед глазами фокусируется.
— Что понять-то?
Галилей молчит. Говорит кому-то в сторону от трубки: «Бедняга». Все ясно, никаких объяснений от него сейчас не дождешься. Придется думать самому.
— Сам-то чем занимаешься? — спрашиваю я.
— А ничем, — говорит Галилей. — Твою мифологию читаю. Делаю интересные выводы.
И отрубается. А я смотрю по сторонам и чувствую, что мне действительно становится легче.
В ПРОСТРАНСТВЕНаутро температура пропала, ком в горле куда-то исчез, а от насморка не осталось и следа. Черт возьми, этот Галилей — он что, шаман что ли?
Звоню ему.
— Нет, я не шаман, — говорит Галилей. — Я другой…
— Чего?
— Не важно.
— Давай встретимся!
Галилей мнется. Такое с ним случается впервые. Обычно этот вульгарный телепуз прилетает как на крыльях — ты только попроси.
— Не стоит, — отвечает он. — Посиди в одиночестве денек-другой, осмотрись. На работу можешь не ходить.
Что он плетет?
— … тебе сейчас нужно понять, зачем ты вообще существуешь в этом мире. А, поняв это, ты поймешь, что тебе делать дальше.
— А ты понимаешь?
— Я-то? Я — другое дело. Ну, бывай.
Странно. Хотя, единственная здравая мысль в его бреде есть — то, что мне не стоит какое-то время ходить на работу.
Это очень правильно.
В дверь что-то слабо царапается, потом заходит Настенька с моим термосом в руках.
— Я тебе сварила клюквенный морс, помогает от простуды.
Боже, девочка моя, да у меня не простуда вовсе — мне просто не хочется жить в этом уродливом, насквозь дырявом мире. Осенний ветер в моей голове шевелит обрывки прошлого, народ вокруг скалит зубы и тычет пальцем. А в груди пустота, и эта пустота будет завтра и послезавтра и через год — мне уже никуда от нее не деться.
Настенька все стоит и смотрит на меня.
— А откуда у тебя взялся термос?
— Я сегодня утром зашла и взяла… Ты всегда спишь с открытыми глазами?
— Только когда ко мне в комнату забираются прелестные нимфы. — Я хлопаю ее по спине и неожиданно говорю:
— Пойдем погуляем.
— Пойдем, — говорит Настенька. — Только оденься потеплее.
На улице настоящая осенняя погода — воздух прозрачен и желт, как немытый стакан, деревья постепенно расстаются с листвой, а дворовые коты занимают места на теплотрассе. Мы с Настенькой чинно идем по улице, похожие на двух влюбленных. Собственно, это почти правда. Настенька сверкает глазами, заглядывает мне в лицо и то и дело порывается взять меня под руку.
В арке неподалеку от магазина стоят два ханыги в состоянии прострации. Вернее, стоит только один, а другой опирается на него. Они тупо смотрят на нас и очень душевно покачиваются. Потом стоящий ханыга сплевывает сквозь зубы, а висящий поднимает голову и тихо говорит:
— Уитёк… Давай бросим курить…
Настенька прыскает в кулачок, а я неожиданно вспоминаю о чем-то очень важном.
— Подожди, — говорю и скрываюсь в дверях магазина. Настенька смотрит на меня через стекло грустными глазами.
Возвращаюсь я с баночкой коктейля для нее и бутылкой портвейна для себя.
Садимся на лавочку в парке. Я смотрю на гуляющих людей, на парочки, точно так же сидящие на скамейках, на жирных голубей с перебитыми лапами; на низкое небо и оранжевое солнце — оно плюется удивительным светом, похожим, скорее, на жидкость. Меня знобит.
По переименованным улицам,По убитому детству далёкому,Мимо псов со страшными рожамиУлыбаются мне прохожие.Ночью звёзды на небе светятся,Ночью психи луною маются,Провода и столбы шевелятся,Даже стены, и те кусаются.
— Странно, — говорит Настенька. — Столько раз сидела здесь с подругами, а с тобой все кажется совсем другим. Как будто…
— Посадили новый парк?
— Ага. Или нет — парк тот же. Только через много лет, а все, кто здесь ходит — призраки. Бр-р…
— А у меня вообще постоянно такое ощущение, — говорю я и делаю хо-ороший глоток портвейна.
— И тебе не страшно?
— Нет. Мне нравится быть призраком. Нравится смотреть на мир с другой стороны. Единственное, чего я боюсь, это стать такими, как они, — я киваю на ближайшую компанию. — Живут, руководствуясь парочкой древних инстинктов и чувством подражания, которое вытесняет всю индивидуальность. Стадное чувство заменило мораль. Мне страшно стать таким же и навсегда завязнуть в этом болоте.
Настенька хмурится.
— Но если не завязнуть в этом болоте, не сможешь жить, — говорит она. — Человек — социальное существо, он обязан как-то подстраиваться под общество. Иначе тебя сожрет одиночество.
