Хенрик Кайш - В свободу надо прыгнуть
Среди моих четырех мучителей появляется пятый. Большой Чарли! Ну, как дела, добились вы чего-нибудь от него? Пока нет, шеф. Закоренелый, гад! Прирожденный мученик, так и норовит подохнуть. Ну и пускай. Если позволите, шеф, мы в два счета прикончим его. Все равно пора обедать. Да, вы так полагаете? Что ж, у вас есть опыт. Если вы находите, что из него ничего не вытянешь, не возражаю. В самом деле, нельзя же канителиться с ним целую вечность.
На эту удочку — будто по недостатку интереса ко мне вы прикончите меня — я не попадусь. Комедию разыгрываете, вероятно, не только со мной, с каждым. К тому же у меня есть свои резервы. Пущу их в ход, когда вы вообразите, что я уже на том свете. Нет, не верю, что вы сегодня уже утопите меня. Но холод — это все-таки самое худшее. Он может меня доконать. Хорошо, что им это, кажется, не приходит в голову. Ушел ли Большой Чарли? Тогда они опять примутся за меня. Да ну, это еще что такое? Почему он вытаскивает пробку из сточного отверстия? Заседание ведь еще не окончено? Ах, если б оно все-таки было окончено, а испытание выдержано! С фырканьем и всхлипами стекают остатки воды. Но тот, кто вытянул пробку, снова втыкает ее, затем открывает кран — что бы это значило? Широко распахнутая металлическая пасть выплевывает широкую струю, ванна быстро наполняется заново. Свиньи, свиньи, свиньи! Если спущенная вода казалась мне холодной, до окоченения холодной, то что сказать о новой? Это невыносимо, невыносимо! Тот, что открыл кран, скалит зубы. Да, приятель, чтоб тебе не было слишком жарко. Когда вода нагревается, мы ее выпускаем, таково наше правило обслуживания клиента: абсолютно свежая и прохладная вода, прямехонько из водопровода. Не желаешь ли выразить благодарность? Сделай одолжение, вырази, нас интересуют твои контакты. С кем ты работал? Где ваши явки? Или еще проще: с кем ты общался, с кем дружил? Назови несколько имен, два имени, одно!
Что может быть холоднее льда? Эта вода холоднее льда. Я уже давно дрожу всем телом, теперь начинаю стучать зубами — неистово, неудержимо, челюсти становятся взбесившимися кастаньетами. Если бы я и захотел сейчас говорить, то не смог бы. К счастью — потому что начинаю терять власть над собой. Стоящий слева гангстер берется за посудину, обыкновенную алюминиевую кастрюльку. Он зачерпывает воду и выливает ее мне на голову. Ощущение мучительное, но первый раз это все-таки только вода, дополнительная порция воды. Второй раз — укол в мозг. Третий и все последующие разы — удары молота, от которых разламывается череп. Дьяволы, как могли они придумать такую пытку? Но они и не то еще придумали. Один из гангстеров берет в руки палочку, не увесистую дубинку, нет, какую-то ерундовину, не тяжелее дирижерской палочки, и начинает ударять ею по подошвам моих ног, совсем не сильно, зато равномерно. И это ужаснее всего. Охлажденное тело стало настолько чувствительным, что слабые удары я воспринимаю так, словно вбивают гвозди в голое мясо. Безумная боль, исходящая от ног, где-то во мне соединяется с болью, исходящей от головы, образуя какую-то систему раздирающих меня на куски вращающихся кинжалов и впивающихся в меня раскаленных клещей. Я погружаюсь в Ничто.
Но разве может погружающийся в Ничто человек плыть, загребая руками воду? О, человек может многое. И я тоже могу больше, чем предполагал. Ко мне возвращается туманное полусознание. Вокруг меня вода, но это вода широкой реки, она блестит в лунном свете, и мне не холодно, а жарко. Разве я не утонул посередине реки? Берег, к которому я стремился, — вот он, передо мной. Непостижимо. И все же достижимо. Никто никогда не объяснит мне, каким образом я добрался сюда. Еще несколько вялых движений, и я у причальной сваи рыболовной верши, уходящей немного в реку. Повиснув на верше, перебирая руками, добираюсь до берега. Огонек, где же он, тот огонек надежды? Я карабкаюсь на откос, бреду через луг, шлепаю через ручей — все к моему огоньку. Действую с решительностью сомнамбулы. Шоссе. Ни единого человека. Но огонек уже совсем близок. Железнодорожная дамба, надо еще перелезть через нее, за ней дом, откуда исходит свет. Взобравшись наверх, я цепенею: свет вовсе не из дома, а со столба на краю железнодорожной линии. Много таких столбов через равные промежутки окаймляют дамбу, но они не освещены, освещен только этот один, он-то и манил меня. Я сказал, что при виде его оцепенел? Это неточно, я скорее замер, я умер — в который раз уже за эту ночь? И в который же раз ко мне возвращается угасавшая жизнь? Вот и опять надежда: с высоты железнодорожной дамбы за пашнями и полями виднеется группа домов, одинаковых поселковых домов, симметрично расположенных вдоль дороги. Далеко ли до них? Слишком далеко. Мне не добраться. Село безмолвно, не просто по-ночному безмолвно, как всякое спящее село, — нет, безмолвно, как безмолвны мертвецы. Его не пробудит зов, дерганье за шнур звонка, стук, сотрясение двери. Окна подобны ослепшим глазам. Все село безлюдно. Позже я узнал: эвакуировано из-за бомбардировок. Целиком эвакуировано, за исключением одной-единственной семьи, задержанной случайностью. Они тоже на следующий день покинут свой дом, самый последний в ряду. И вот к этому последнему дому, где обитатели его перед уходом проводят свои последние часы, бредет, качаясь, человек, измеривший селение из конца в конец, в одних промокших штанах и наискосок обхватывающей верхнюю часть туловища измазанной кровью скатке. Перед этой последней дверью он падает без чувств на что-то мягкое, низкое, успев услышать вселяющий надежду звук: собачий лай.
«К вам гость», — говорит монахиня в дверях. Мой полицейский — это шестой или седьмой Бухмаер — делает озабоченное лицо, в его инструкции, наверное, ничего не сказано о гостях. Но монахиня уже вводит в палату какого-то человека. «Старина! — говорит вошедший, протягивая мне обе руки. — Я так рад, старина!» По нему видно: он говорит то, что чувствует, и весь светится радостью и удовлетворением. Но кто он? «Это тот, — объясняет монахиня, — кто подобрал вас и доставил сюда».
Мой спаситель. До сих пор еще в моих воспоминаниях не нашлось для него места. Слишком много обломков надо вытащить из развалин памяти, чтобы с трудом соединить их в единое целое. Теперь и эта брешь заполнится. Лунной ночью надо мной склонился человек. «Старина, что с тобой, откуда ты взялся?» Он пытается поднять меня, ничего не получается, бережно укладывает вновь на мягкое, смотрит на свои руки. Что-то живое, влажное у моего лица, взволнованное повизгивание. «Смирно, Ада, пошли!» Удаляющиеся шаги. Что это, неужто оставит меня здесь подыхать! Не крови ли на своих руках он испугался?
«Но ты ведь не мог всерьез поверить этому, старина? Кто же бросает человека подыхать без помощи! Ты что-то бормотал, очень тихо, едва внятно, но я понял: что-то об эшелоне заключенных, о прыжке из поезда, выстреле при попытке к бегству. Я служу на железной дороге, знаю, что за грузы перевозят время от времени по лионскому направлению. Один я не мог тебя перенести, мы вместе с женой втащили тебя в дом. Остаток ночи просидели на кушетке, на нашей кровати лежал ты. Жене потом пришлось немало повозиться, чтобы вывести кровяные пятна. Ты бредил, хорошо, что никто из нацистов этого не слышал. Много сделать мы не могли, только обвязали тебя простыней, все-таки повязка, на худой конец. Требовался врач. Но была ночь, а до шести утра запрещено выходить из дома, в последнее время они стреляют без предупреждения. Около шести я пустился на велосипеде в город, тут всего несколько километров, но дорога вся в колдобинах. У первой же врачебной вывески начал трезвонить. Врач выслушал меня и покачал головой. Не может, не хочет, не смеет. Посоветовал вызвать «скорую помощь» и отправить раненого в больницу. В полвосьмого «скорая помощь» стояла у дверей. В пути, когда мы ехали по изрытой, ухабистой проселочной дороге, ты застонал, кровь толчками стала проступать сквозь простыню, санитар пожал плечами. Рана, сказал он, еще не самое скверное, плохо, когда такая большая потеря крови. Здесь, в больнице, они держались молодцами, ничего не скажешь. Когда тебя выгружали, сразу же пришел врач, сделали какие-то уколы, обработали рану, включили вот эту штуку, говорят, физиологический раствор, в общем все обошлось благополучно, не расспрашивали, кто ты, откуда. Только на успех они мало надеялись. Ну, а ты все-таки выкарабкался. До чего ж я рад, старина!»
Спасибо большое, старина, благодарю тебя, мой спаситель! Но в самом ли деле ты спас меня? Я ведь снова у них в руках, вон там сидит полицейский, мой очередной Бухмаер, готовый, как и первый, стрелять. Кстати, где он? Вышел — из деликатности, наверное. Нет, вот он опять. Распахнул дверь, выглядит совсем иначе, чем прежде, сияет, чуть ли не пляшет, за ним толпятся монахиня, доктор, какие-то люди в пижамах и повязках на голове или на руке, все сияют и говорят, перебивая друг друга. Что случилось, что с ними, чего им надо?
«Они здесь! — кричит мой полицейский, уже совсем не Бухмаер. — Они высадились! Сегодня утром они высадились в Нормандии, на всем побережье, из Англии! Они высадились! Теперь конец бошам, они уже убрались из России, теперь уберутся из Франции, мы свободны — ты свободен, друг!»
