Петер Вебер - Вокзальная проза
Корневище вокзала, сплетение туннелей и коридоров, откуда вся постройка всасывает свои соки, все растет, съемщики помещений копают все дальше, пристраиваются в каждой нише, занимают пространства между столбами и опорами, обживают боковины туннелей, чтобы оторваться от стройплощадок, порой покинутые гнездовья и остыть не успеют, как их ликвидируют и вскоре превращают в общедоступные места. Там, где селятся такие съемщики, как известно, возникает жизнь, за которой будущее; и у этого образа жизни уже есть свои приверженцы и подражатели; многие домовладельцы ведут себя точно так же, одеваются все небрежней, едят меньше. Они не видят необходимости расставаться с принадлежащей им квартирой, но живут на сочных ветвях, в кроне того растения, какое представляет собою наш вокзал, срывают перезрелые плоды, которые сами лезут им в рот, спят в раскрывшихся чашечках цветов, тогда как настоящие съемщики, которые сами себя ни за что так не назовут, суть часть корневой системы, слепые землеройки, которые должны все время двигаться, все время совершать важные находки — заброшенные комнаты, теплые озера. Здания постарше были в свое время просто-напросто надстроены, на старых фундаментах воздвиглись новые этажи — дворцы на церквах и церкви на могилах. Кое-где в ниши шлангами впрыскивают воду, чтобы полить краевые корни, вода сякнет в корневой системе, в тонких капиллярах, так и не добираясь до дна. Опасения, что эти операции могут подмыть фундамент и обрушить его, мы готовы развеять: чем глубже проникают в землю корни вокзала, тем мощнее ветви его кроны.
Спички
Глазам публики вокзальный придворный невидим. Он сам решает, что ему делать. Присутствовать. Быть тут как тут. Оказаться в нужном месте. При массовых дежурствах я ношу затычки-беруши, которые разминаю, леплю по форме слухового прохода и стараюсь засунуть поглубже. Пока разминаю и леплю, я получаю представление о моих слуховых проходах, ощущаю их как массу, стремлюсь привнести в затычку дневное ощущение, дневную форму, а уж потом засовываю в ухо, где она раздувается, каждый раз по-иному, я запихиваю затычки все глубже и глубже, чтобы вычленить самые глухие звуки, зону так называемых грубых, массовых, или фоновых, звуков. Надо иметь возможность ощущать эти вибрации, читать их всей телесной массой, когда нас соберется большая, плотная толпа. Мы пользуемся стенками-глушителями, составными элементами, которые устанавливаем снова и снова, чтобы обслужить новые входы и выходы, точно скалы перекрываем потоки проезжающих. «Проходите, проходите, пожалуйста!» — таково единственное указание, которое мы даем. Придворный сливается с кулисами, желая принять цвет окружающей среды. Волны, заданные расписанием, он бегло читает в шипучей пене, вскипающей над шумными потоками: белеет усердие, желтеет гонка, зеленеет поспешность.
Поскольку все прекрасное и все ужасное сосредоточивается на вокзале — с одной стороны, в нишах и в полусвете, а зачастую ужасное происходит на свету, как бы притянутое ярким светом, — мы пытаемся искусственно накопить досаду и во имя гармонии затеваем ссоры. Мы не обуздываем недовольство, напротив, мы его раздуваем. Оно разрастается у самой земли, под башмаками беспокойно ожидающих. Наш брат мимоходом присоединяется к очередям, шаркает подметками, тащит за собой глубокое лежачее недовольство, которое вскоре лижет подножия колонн, ползет вверх по фигурным бороздкам, через орнаменты и украшения, перила винтовых лестниц, до самых капителей, окаймленных листвой. Своды и ниши вестибюлей медленно наполняются недовольством. И тогда надо шаркать подметками, вертеть каблуками на мозаичном узоре, упражняться в сокрушенности, пока недовольство не будет сломлено, не обернется досадой, и тогда достаточно одного дурного слова, которое обычно произносит кто-нибудь из вокзальной обслуги: «Скверно, скверно!» — и грозная атмосфера изольется на ожидающих, цветы распахнут свои злобные чашечки, укусят самые буйные головы, люди откликнутся короткой перебранкой без всяких видимых причин, и тяжелый воздух разрядится в грозах местного значения.
Наш слух действует избирательно, зато мы тренируем интуицию, общее впечатление. Меньше слышать, больше видеть — один из тех лозунгов, которые вбивают нам в голову и которые в ходе вокзального существования надлежит совершенствовать дальше. Слух необходимо защищать, чтобы расширить поле зрения, увязать внешний и внутренний вид. Стоя в массе, в толпе, мы слышим внутренние органы, слышим пульс, вздохи желудочных соков, разлагающее урчание телесных кислот, пути кишок, отдаленное брожение. Мы завершаем свои исконные, скрытые ритмы могучими тактами. Зона средних звуков — сердечные и грудные тоны, где возникают влюбленности, защищенность, убеждения, там же всплывают и вопросы собственной принадлежности, их обходят стороной или дают простой ответ: «Я — составная часть вокзала» и «Мы — составная часть вокзала». Главное, что сигналы остаются слышны — светлая зона раздражителей, в которой мы воспринимаем высшие указания.
Без умения пропускать мимо ушей мы бы погибли. Порой я реагирую только на знаки. По окончании работы я вынимаю из ушей затычки, ложусь у себя в комнате на кровать, предоставляю своим ушам полную свободу, и они мчатся сквозь этажи на волю. Я слышу проводку, холодильники, отдаленное шипение, и стук, и прочие соседственные признаки жизни. В том, что касается слуха, мы все на «ты», слышим друг друга при ежедневных хозяйственных занятиях, ведь стены у нас тонкие, а трубы, подводящие кофе, пронизывают все здание. Манера спускать воду в туалете предоставляет мне полнейшие сведения о соседях. Иной резко жмет на рычаг, посылая по трубам бурный водопад, а иной спускает воду, прежде чем отлить, как бы стимулируя мочевой пузырь. Я слышу звук струек, прерывистый либо мелкодозированный, порой сопровождаемый грубым кашлем, который в кабинке оборачивается гулким лаем. Смех и писк в других комнатах, отдающиеся в радиаторах, ритмическое пыхтение и тому подобное нельзя локализовать точно — все это происходит где-то, иногда мне кажется, эти звуки исходят из громкоговорителей, чтобы пробудить в нас тоску.
Уши я прочищаю ежедневно. Для этого нас снабдили палочками, концы которых обмотаны ватой. Прочищаю не слишком глубоко, не слишком основательно, однако ж регулярно и только снаружи. Но как прикажете очищать взгляд, глаза? Услаждая их темнотой, прижимая теплые подушечки ладоней к глазным впадинам, а уж потом открывая глаза. Тогда все увиденное пляшет в ладони, призраки и лица, поезда и будущее, остатки взглядов, которые надо просто-напросто смыть. Остаются лишь светлые нити, которые, сгущаясь, откладываются в ухе и вращательным движением палочки могут быть извлечены из слухового прохода. Начинается все это с ощупывания наружного уха, ватный комок побуждает ушную раковину исторгнуть серу, его подводят к барабанной перепонке, постукивают, чтобы выбить пыль, которую собирают вместе с серными корками, осматривают на свету и выбрасывают. За барабанной перепонкой, говорят, сидит бабочка и ловит каждый звук, поблескивая крылышками, а крылышки эти покрыты миллионами волосков, на которых висят слуховые капли, — сущий медовый мех. Когда мы слышим что-нибудь хорошее, бабочка вылетает, порхает над лугами и по лесам. Но стоит ее напугать, как она складывает крылышки. Они слипаются навсегда. Хотелось бы мне иметь веки перед ушами, ресницы в раковинах, когти в ухе, чтоб можно было при резких звуках запирать бабочкин сад.
Нередко я чищу наружное ухо спичками, обернув их ватой. А в последнее время пользуюсь ими, чтобы укрепить, за грубить особо чувствительные места в слуховом проходе, однако это считается негигиеничным и едва ли не порочной наклонностью. Чем чаще я провожу внутреннее огрубление, тем сильнее зуд и тем тщательнее нужно действовать — я сижу за столом и предаюсь интимной ушной гигиене, которая вдобавок есть исследование слуха. Собственно, весь человек обитает в ухе, все части его тела, включая внутренние органы, отражены в ушной раковине, отчего возникает соблазн собственноручно сбалансировать кой-какие напряжения, легонько теребя ухо, пощипывая, почесывая. Чрезмерное употребление голых спичек вызывает, однако, повышенное сероотделение, что надолго засоряет слуховые проходы и препятствует внутренним процессам, отчего время от времени необходимо совершать публичное промывание ушей. Вот и затычки тоже пачкаются, и приходится чуть не каждый день мыть их с мылом. Поскольку нам выдают всего две затычки, мы поневоле все чаще пользуемся сигаретными фильтрами, которые способны заглушить шум только отчасти и толкают меня в объятия черных рынков, где я покупаю сигареты, каковые, уже без фильтра, курю потом на своем балконе, запуская колечки дыма за нёбную занавеску и выпуская их через нос.
