Николай Варнавский - Листвянка
Когда-то в нём кипела жизнь, шла служба, православный народ, совершая грехи, регулярно замаливал их в этих стенах, сохраняя тем самым у себя и в сердцах своих потомков сами понятия греха и суда Божьего, пока не поддался всеобщему искушению и обману, не разделился на красных и белых и не заменил Бога в сердце своём на «вождей всех народов». Теперь боязнь суда Божьего сменилась на боязнь суда земного, который судит по своим мирским законам и которому подвластен не каждый смертный.
Каждый раз, проходя мимо, Пашка останавливался и невольно тянулся взглядом к этому бывшему святому приходу. Ему казалось, что стоит только на секунду закрыть глаза и снова открыть их, как всё вернётся на круги своя, появятся нарядные прихожане, и богатое сибирское село, во всей своей красе и самобытности, вновь предстанет в своём естественном, изначальном виде, словно и не было ни Октябрьского большевистского переворота, ни последующей Гражданской войны, ни связанных со всем этим дальнейших лишений и печальных событий.
Он всё никак не решался войти внутрь истерзанного храма, даже на территорию, когда-то имевшую ограждение. Какое-то непонятное внутреннее чувство удерживало и не пускало его туда, словно сторонилось чего-то, что находилось там, внутри этих поруганных церковных стен.
Пашка понял, что боится он чувства жгучего стыда, которое будет жечь и мучить его, стоит лишь сделать первый шаг, стыда за себя и всех людей, живущих рядом, которые допустили всё это, за то, что он увидит там, внутри, и чего там не должно быть никогда.
Но это же самое чувство и подвигло его сделать этот шаг. Хотелось скорее облегчить ноющий в груди груз какой-то вины, змеиным клубком свернувшейся на сердце, который травил ядом кровь, мешал свободно дышать и прямо смотреть людям в глаза. Он знал, что потом ему сразу станет легче, потому что, кроме него, этого не сделает никто.
Пашка взял лом, метлу, лопату, ступил на порог церкви и сразу увидел то, чего так боялся. «Вот он, позор человеческий!»
В нос шибанул нестерпимо едкий запах людских испражнений, которыми было загажено всё помещение, стены испещрены пошлыми надписями. Казалось, всё вокруг насквозь пропитано этим дерьмом. Он стиснул зубы и молча принялся долбить эти зловонные следы людского падения.
«Зачем тебе это надо?» — удивлялись одни, проходя мимо. Другие закрывались и спешили скорее пройти. Были и такие, которые зло шипели и демонстративно презрительно отворачивались. Только местный худой и долговязый выпивоха, живший один, которого все звали Гришкой и считали больным, уже под конец, когда внутри всё было вычищено и подметено, увидев, чем занимается Пашка, округлил глаза, хлопнул себя по ляжкам, выпалил: «Фу-ты ну-ты, ну и дела», — и с готовностью помог вытащить за бугор остатки мусора.
Пашка не был сильно набожным человеком, но от достойно выполненной работы преисполнился какой-то внутренней благости и спокойствия и с чувством исполненного долга трижды осенил себя крестом, поклонился стенам храма и вышел.
…С каждым восходом солнца день становился всё длиннее, солнце забиралось всё выше, светило всё ярче. На первомайские праздники проталины на южных склонах сопок сильно поредели и почти полностью исчезли, лишь местами в густых массивах леса плотный наст ещё истекал талой водой. Вся остальная тайга, особенно с северной её стороны, была под снегом. Половодье набирало самую силу.
Речка Тёмная с каждым днём всё обильнее пополнялась грязной водой, делалась мутной, пузырилась, по ней стремительным потоком нёсся валежник и всякий хлам. Слабенький деревянный просевший мостик, который связывал единственную до райцентра дорогу, не выдержал напора разбушевавшейся стихии, был разбит, разнесён по брёвнышку и утащен вниз по течению. Мужики протянули от берега до берега крепкий стальной трос, закрепили его, притащили и спустили на воду состоящее из двух железных спаренных лодок и прикреплённого сверху деревянного настила небольшое плавающее средство, прикрутили его скобой к тросу и назначили капитаном Пашку.
— Побудь, Паша, пока вода не спадёт. А там и мост наладим, — попросил его управляющий.
Пашка оценил такое доверие и ежедневно добросовестно перебирал трос, переправляя с берега на берег то пассажиров с автобуса и обратно, то почту, то кули с продуктами питания…
Часам к десяти утра он подходил, делал свою работу и после этого, обычно к двум, привязывал свой корабль цепью за дерево на берегу и мог быть свободен. Иногда задерживался, прохаживался недалеко, наблюдал за пернатой живностью, уже летевшей на север, и помышлял о ружьишке, видя, как по разливам садится утка.
В один такой солнечный день он узнал Полину. Она сошла с автобуса и вместе с двумя женщинами направилась к нему.
— Ну здравствуй, паромщик, — весело поприветствовала она. — Наслышана о твоих подвигах.
— С приездом, — вежливо отозвался он. — О каких?
— Ты, говорят, священником стал? — умильно прищурившись, медовым голосом спросила она.
— Вон ты о чём, — поняв, о чём речь, грустно усмехнулся он, призадумавшись. — Не думал, что так легко можно им стать. Священники-то вроде Богу служат, а я всего лишь дерьмо людское выгреб.
Он помог дотащить кое-какие вещи, крикнул: «Держитесь крепче!» — и переправил на тот берег.
— Надолго? — спросил он, когда Полина сошла с парома.
— Как получится, — пожала она плечами. — Ты всё там же живёшь?
— Там же.
— Не скучаешь?
— М-м… — соображал он, привязывая плавсредство. — Скучаю.
— А вечерами чем занимаешься?
— Да ничем, — откровенно признался он. — Книжки читаю.
— Какие?
— Всякие. Приходи, вместе почитаем.
— Может, и приду, — неопределённо ответила она. — Ты сейчас домой?
Пашка подтащил паром, покрепче затянул цепь.
— Домой, на сегодня всё.
— Пойдём, проводишь.
Она сунула ему пакет, взяла под руку, и, обходя лужи, они направились в деревню.
...Вскоре показался дом Степаныча.
— Вот они, тут как тут, — радостно всплеснула руками хозяйка. — Давайте проходите.
Она расцеловалась с внучкой.
— Паша, ну чего ты стоишь? Раздевайся, сейчас обедать будем.
В доме было натоплено, в кухне на плите пыхтела фляга. Маленький самогонный заводик работал исправно, производство было в самом разгаре.
— Баба, ну и запах, — поморщилась Полина, — хоть прикрой немного.
Дарья Петровна махнула рукой:
— Дед придёт, снимет.
— А где он?
— В бане.
Пашка вспомнил: сегодня суббота.
Он вошёл, сел на диван. Вскоре послышался громкий восторженный голос: «Долго не было!»— и на пороге, в кальсонах и с полотенцем на шее, возник распаренный Степаныч.
— Ну что, паромщик, никого ещё не утопил? — добродушно пожал он руку. — А то внучку больше не пущу с тобой.
— Не бойся, — с готовностью принял тот шутку. — За неё можешь не беспокоиться, доставлю в целости и сохранности.
Степаныч понимающе усмехнулся:
— Ну-ну.
Дарья Петровна расстелила простыню, и хозяин расслабленно прилёг на диван.
Следующим в баню отправили Пашку. Он от души напарился, натянул чистые дедовы трусы, которые хозяйка предусмотрительно сунула ему, чтоб не бегал за своими, подбросил в топку дров и, прикрыв голову полотенцем, скорым шагом направился в дом.
Настала очередь бабки с внучкой.
— Вы тут смотрите без нас, — строго-настрого наказала Петровна, поглядывая на деда, — чтоб ни капли мне.
— Ладно, иди, — как от назойливой мухи, отмахнулся тот, — учить будешь ещё…
Едва за ними хлопнула дверь, он тут же вскочил и с изрядной долей сарказма ткнул рукой на своё место:
— Прошу вас, святой отец.
Пашка отрицательно покачал головой.
Он уже привык к различным званиям церковного толка, которыми стали награждать его местные жители, особенно старушки, после того, как навёл в церкви порядок, и перестал обращать на это внимание. Одна бабуся, помнится, даже узелок с куриными яйцами притащила. Пришлось взять.
Когда дамы намылись, они с дедом были уже слегка навеселе и как ни в чём не бывало смотрели телевизор.
— Чего вы так долго? — якобы спохватился Степаныч, подымаясь. — Заждались уже.
Хозяйка обвела их опытным взглядом, но ничего не сказала. Полина улыбнулась во весь рот. Щёки её полыхали влажным румянцем, волосы на затылке были стянуты в узел.
Женщины уже передохнули в предбаннике, остыли, наговорились и сразу стали налаживать на стол. Полина порхала перед Пашкой, искоса посматривала на него и переглядывалась с бабушкой. Та, казалось, сосредоточилась на чём-то высоком, была строга и серьёзна.
Полина села рядом. Молча выпили по одной. Степаныч налил ещё.
— Что-то сидим как на похоронах, — невесело заметил он, протягивая руку за маринованными грибами. — Хоть скажите что-нибудь.
