Валерий Болтышев - Яичница из одного яйца
Какое-то время он потратил на странное сомнение: будучи твердо уверенным, что негр стрелял вверх, Фомин не мог сказать наверняка, стрелял ли негр вообще. Разрешить этот вопрос не помогал и внутренний голос, с одной стороны, советуя на всякий случай полежать еще, а с другой – совсем беспечно лопоча чепуху про старика-татарина, который считает, что Кана Галилейская это какая-то баба, а военная доктрина – толстая докторша из госпиталя. Он мешал услышать что-нибудь, кроме себя: похрустывание ли шагов или, скажем, позвякивание гильз. А когда лежачий Фомин наконец предположил, что внутренний голос сумасшедшего, по-видимому, тоже сходит с ума, голос сказал "Да" и громко захохотал, опять-таки заглушая остальное, и Лев Николаевич подумал, что так хохотать мог только спящий Фомин, который теперь не спал, а вытаращенный, со вздыбленными волосами, страшно размахивал бритвой.
Очень боясь нечто подобное увидеть вдруг над собой, он сперва покосился за плечо, вверх, где все так же висели виноградины звезд, а затем, давя коленками наледь, на четвереньках прополз к углу. Внутренний голос гнусил "лежи-лежи", но Лев Николаевич уже успел уцепить взглядом распахнутый створ ворот, в котором подбоченясь стоял фигуристый Конь, а морской пехотинец, зажав автомат под мышкой, обеими руками командовал кому-то въезд. Оба стояли спиной, и Фомин, похожий на серого кота, быстро отпрянул за угол, вскочил и под прикрытием будки побежал, уже совсем не полагаясь на интуицию, которая попросту орала "Куда!" и только что не свистела вслед.
Он видел только снег. Снег блестел и прыскал искрами из-под ног. По бокам мелькали многие тени, слишком мимолетные, чтоб понять, живые или нет, в дужках очков сипел разрезаемый ветерок, залипшая в слезе звезда металась зеленым зигзагом, и Лев Николаевич, не имея пока возможности ее стереть, только отметил на бегу, что он, такой, в сущности, пожилой, бежит невероятно быстро. Догнать его мог только крик. И как бы догнав, на углу у складов, внутренний голос заорал: "Правей!" Но Фомин – так же быстро и невероятно – послал его на хрен, и это прозвучало само собой, как еще один внутренний голос.
Во всякое другое время это могло поразить. Но теперь, даже если б голоса сцепились между собой, как два кота, Лев Николаевич все равно бы свернул влево: он бежал в подвал – мало кому известный подвал административного корпуса – и боялся не вспомнить, где дверь.
Скатившись в окно (дверца оказалась заколоченной), Лев Николаевич перевел дых.
Зачем был нужен подвал – спрашивать об этом следовало тоже в другое время. Скрывается ли он уже от властей или прячется пока, как простой испуганный человек, Фомин не знал. И можно ли, скажем, пройдя подвал поперек, выбраться, скажем, на улицу, он не знал тоже. Он был в подвале один раз – минут шесть и очень давно, главным бухгалтером, в составе комиссии по актированию подмокшей бумаги. Комиссия спускалась сюда днем. Вдобавок тогда горел свет. Теперь же светилась только слеза. То ли выхватывая свет из окошка, то ли сама по себе, она дрожала мокрым огоньком. Лев Николаевич выколупнул ее из-под очков, вытер мокрый палец о шапку и попробовал осмотреться.
"Давно "чу-чу" не говорил,– подсказал внутренний голос.– Скажи "чу-чу", ты, шахтер…"
Подвал действительно походил на какой-нибудь штрек. Осматривать, по сути, было нечего, тьма стояла стеной. И, переждав ехидное замечание, Фомин двинулся наудачу, ставя ногу то ребром, то плоско, как ставилось, и время от времени оглядываясь назад, к окну, потому что ощущал что-то вроде легкого подталкивания в правое плечо. Невольно забирая влево, левой же ногой он достаточно уверенно настукал ступеньку, ниже – другую, и, не нашагнув пятой и поняв, что лестница кончилась, открыл дверь и вышел на свет.
Краткое мгновение спустя он готов был прыгнуть обратно, в темноту, даже спиной вперед, так как три следующие ступеньки – он увидел – выводили не куда-то вглубь, куда он не знал, а почему-то прямо в ужасный, освещенный теперь коридор первого этажа. Но потянувшись назад к двери, он тут же отдернул руку, ткнувшись всеми пальцами в чей-то лоб, и племянник Славик – а голова в дверях принадлежала ему – по-давешнему улыбаясь, пролепетал "Задремали, да? А я, главное, дядя-дядя…", и Фомин, крикнув "у-ой", вылетел в коридор, где на него, в халатах и колпаках, разведя руки и присогнувшись, как борцы, пошли два врача, а справа, советуя убегать – "давай-давай" – кивал Фомин, запирающий свой кабинет, и другой Фомин – "давай" – щупал угол стены, словно сомневаясь, туда ли идет, и когда, медленно и страшно искривленный, будто от застрявшей в нем молнии, он миновал первых двух, третий Фомин, стоя у выхода и улыбаясь – "ну, давай" – кивнул на рубильник, и Лев Николаевич истово, как взрывник, рванул рычаг на себя, чтоб погасить кошмар, и свиристящий взрыв разнес его в куски. И настала тьма…
Так показалось ему.
На самом деле было не так.
Схваченный, с заломленными вдруг руками – как голубь мира – он врезался головой в стол.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Уважаемая Нина Капитоновна!
Если здесь ошибка и Вас зовут Ольга Васильевна или даже Борис Прокопьевич, это ничего. Потому что даже ошибочная Нина Капитоновна звучит намного душевней и доверительней, если не сказать – доверчивей, чем дежурный "дорогой читатель". Разве нет?
Кроме того, такое обращение, по имени-отчеству, есть пусть ошибочная, но искренняя попытка извиниться за все предыдущее, за всех, извините, тех, кто не спросясь таскал дорогого читателя носом по запискам какого-нибудь сумасшедшего или охотника, влазя в и без того ужасную (или прекрасную, не ваше дело) жизнь и распространив корыстный слух, что, дескать, подпускать к себе этаких охотников хотя бы раз в неделю – и есть эта самая интеллигентность.
"За мной, читатель!" А куда, собственно, за мной? Да ведь в одно и то же, голубчики мои близорукие, в нее, в сублимацию, сиречь – скверное настроение от скверной жены, которая так и стоит перед глазами, даже когда лежит – на подушке, в мелких зеленых бигудях, бугристостью похожая на игуану или же на немецкое воинское кладбище, где тропинок больше, чем могил, и совершенно непонятно, откуда в борще столько волос.
Но вместо того, чтобы разобраться в своих интимных делах, он начинает восклицать "Выдь на Волгу!" И нет ему никакого дела до вас, милая Нина Капитоновна, которая только что сломала, допустим, голеностоп или просто живет в Улан-Удэ и при теперешних ценах также не имеет возможности выйти на Волгу и, в лучшем случае, может лишь издалека на нее повыть, как это предлагается при чтении призыва вслух.
И что уж настораживает совсем, так это полная неспособность восклицателя к самооценке. Ведь никому кроме не придет в голову письменно – в школьной тетрадке с оторванной обложкой – приказывать соколам взвиться орлами или, еще хуже: "кострами, синие ночи" да еще со знаком восклицания, будто эта глупость тотчас же и кинется происходить, хотя любому Славику ясно, что как-то там взвиться в один присест может разве что одна ночь, а следующая взовьется кострами, в лучшем случае, через сутки.
Словом, Лев Николаевич Фомин видел в большинстве произведений лишь нагромождение нелепостей. И, как всякий писатель, испытывал что-то вроде брезгливого стыда за собратьев по перу. Правда, в этом чувстве была небольшая червоточинка, потому что племянник Славик, который все-таки объяснил Фомину, что он – дядя и писатель, сошедший с ума от мрачности своего взгляда на мир, не хотел или не мог указать, что именно из литературы написано самим Фоминым.
То, что сам Фомин не помнил своих книг, было, в общем-то, естественно, поскольку на фоне слуховых и зрительных галлюцинаций у него наблюдалась полная потеря памяти ("А что врачи говорят, дядь Лень? – спрашивал Славик.– А хотя – ну их, врачей. Врачи-грачи"), и из всего литературного багажа более или менее помнился один сюжетец про отставного бухгалтера, одержимого манией бритья. Больше Лев Николаевич не помнил ничего. Вернее, не вспоминал. Вспоминать было опасно. Воспоминания, как всякая мозговая деятельность, могли вызвать рецидив, как в прошлый раз, когда он сбежал из больницы домой, чтоб уничтожить рукописи, а затем – в типографию, чтобы уничтожить набор, и когда его, в пижаме и в бреду ("Я, главное: дядя-дядя",– рассказывал Славик), ловили по двору чуть не всем отделением.
Впрочем, эти детали угадывались сами собой, так как Славик бормотал, в основном, родственную чушь про дядю, врачей и газовый пистолет, всякий раз предварительно повисев головой в дверях палаты – из чего Фомин делал вывод, что серьезно болен, и Славик щадит. Или – что Славик дурак и не читал ничего из его книг. Справедливость последнего подтверждал и санитар Санчик (точнее, не подтверждал, а утверждал: он-то как раз и объяснил Фомину, что Славик дурак и стажер), и, по-писательски примечая, что сдача мочи на анализ напоминает добычу змеиного яда, Лев Николаевич с майонезной банкой в руке подозревал иногда, что не болен совсем. Сдача мочи была единственной из применяемых к нему медицинских процедур, и это – вместе с одиночной палатой и персональным санитаром – наводило на мысль, что он просто-напросто упрятан в дурдом, написав нечто разрушительное и опасное для режима. Санчик, не отрицая дурдома, уточнял только, что Фомин агент КГБ. И, следовательно, как положено дурдомному санитару, был с прибабахом.
