Валерий Болтышев - Огоньки

Валерий Болтышев

Огоньки

***

… Не обратил сначала внимания и отнесся с презрением. Но, однако, разговор продолжался. Слышу – звуки глухие… и при всем том внятные и очень близкие.

Иван Брыкин умер. Явление, конечно, грустное, но естественное – как говорится, все там будем. Как это с ним произошло, Брыкин не заметил, что тоже, в общем-то, естественно (тем более, почил он в стадии сильного опьянения по случаю аванса). И когда он очнулся…

Очнулся?

Вот здесь-то и начинается неестественное. Даже – противоестественное. И все-таки он очнулся.

Сказать, что он открыл глаза, нельзя, поскольку он их не открывал, но Брыкин вдруг увидел над собой застиранное небо и увидел, как из него, из этого неба, сыплется снежная крупа.

«Значит, не дошел»,– подумал Брыкин. Он имел в виду – не дошел до дому. Кое-что он, в общем-то, помнил: как вышел, помнил, как подобрал у дороги серого котенка – дочке, решил, она любит. Котенок согрелся и тарахтел, а Брыкину было холодно и ехать далеко. Потом он лежал на спине и глядел под подол мужику с посылочным ящиком, а кто-то выкрикивал:. «Куда идет? Куда идет, говорю?», и кто-то-ходил вокруг, но его не трогали, а за пазухой возился котенок.

Теперь в небе висело лицо жены. «Туши свет,– подумал Брыкин.– Сейчас начнется…»

Но тут его накрыли крышкой и стали заколачивать. Потом он почувствовал, что его куда-то опускают, и услышал, как по крышке стучат комья земли.

– Это че это? – недоуменно пробормотал Брыкин.– Хоронят, что ли?

– Он сомневается! Слышите? Сомневается!– раздался рядом задорный стариковский голосок.– Великолепно!

– Думал, видать, воскрешать кинутся,– сипло проговорил другой голос.

А третий хмыкнул и сказал:

– Не дай бог еще атеист. Нам вон и. одного воинствующего за глаза…

– Ну, как там теперь, наверху? – перебил старичок.– Осень?

– Ну…– полувопросительно ответил, Брыкин. Он как-то ничего не мог понять: проснулся на улице, потом похоронили, потом…

– И что? Холодно? – наседал старичок.

– Ну… В польтах ходят.

– Замечательно! – воскликнул старичок.– Слышишь, Вера? В польтах…

– Погодите, люди,– осмелев, вставил Брыкин.– Так это где я? Это че, меня похоронили, что ли? А?

– Начинается… Поиски себя и своего места,– раздраженно проговорил тот, кто подозревал в Брыкине атеиста.– Пойду к монаху, все веселее.

– Виктор, только умоляю,– услышал Брыкин дородный женский голос.– Только умоляю – оставьте при себе ваши пошлости! От вашего веселья, извините…

– Да тихо вы! – перебил сиплый.– Тихо! – И страстно добавил: – Там водку пьют!

Все замолчали. Сверху доносилось упругое бульканье водки и позвякивание рюмок.

– Почем она сейчас?-шепотом спросил сиплый.

– За три шестьдесят не достанешь,– ответил Брыкин.– Четыре двенадцать, а то и сорок две.

– Ишь ты! – удивился сиплый.– Да на закусь еще!

– А что, разве раньше дешевле была? – поинтересовался старичок.– По-моему, так же.

– Не встревай! – обиделся сиплый.– Так же! Что ты про нее знаешь-то!.. О, вроде по второй начали!-И пояснил:– Легче идет.

– И это – тема для беседы! – страдальчески выговорил женский голос.– Там монах, тут – водка! А я ведь просила тебя, Жан, я умоляла – давай переедем в Ленинград. Вот, вот результат твоего упорства, твоего хождения в народ!

– Да тихо вы! Ленинград ей! Корова!– крикнул сиплый и осекся: сверху слышался уже только удаляющийся плач – видимо, уводили вдову. Потом все стихло. Что называется, гробовая тишина.

– Сволочи! – с сердцем выругался сиплый.– Разорались! Когда еще теперь услышишь? С-сволочи!

– Нет, у монаха все же веселее,– хмыкнул тот, кого назвали Виктором.– Как говорит товарищ Богатиков, «отцвели уж давно хризантемы в зобу».– Он удалился куда-то в сторону.

– М-да,– кротко сказал старческий голос.

И стало совсем тихо.

Так начался первый день Ивана Семеновича Брыкина после смерти. Понял он это, конечно, не сразу. Полежав молча, он опять стал отчаянно выспрашивать, где он, чего, и хотя вежливый старичок отвечал, что, мол, на кладбище и, мол, умер, но Брыкин никак этому не верил. Он решил, что жена сдала его на принудительное лечение, и начал кричать, что вообще редко пьет, а один раз Первого мая вовсе в рот не брал. И участковый Сорокин набрехал в своих протоколах, потому что он, Брыкин, не переставил ему сливной бачок.

– Позовите начальника! Начальника позовите сюда! – кричал Брыкин, подергиваясь от холода.

– Как все просто – позовите начальника…– задумчиво бормотал старичок.– Что это – испуг? Удивление? Или глубина…

– А я все думаю, Жан, как жаль, что мы не переехали в Ленинград!-сказал укоризненный женский голос.– Ну представь себе, где-нибудь в Александро-Невской лавре… Ну а что? Потрудился бы немного – ради этого стоит потрудиться – стал бы доктором, и тебя бы похоронили в Александро-Невской. Зато, представляешь, рядом Стрепетова, Достоевский – какие люди! Ведь даже… даже находиться рядом – и то почетно! А тут? Ну чего ты добился тут? Матерщина, грязь! Вонь… наверняка! А это мужичье, этот монах! Когда я о нем слышу, я вообще… я даже не знаю что!

– Ну успокойся, детка, ну не переживай,– забормотал старичок.– Ну пойдем пройдемся немного. Успокойся.

Только затихли последние звуки их разговора, как рядом послышалось чье-то тяжелое, но осторожное дыхание:

– Милейший, э-эй. Товарищ. Заснул?

– А? – отозвался Брыкин.

– Не спи, замерзнешь.

– Я не сплю.

– Ну да. Тут вот… э… По батюшке вас как, значит?

– Семеныч. Иван Семеныч то есть.

– Ну да, Иван Семеныч, милейший, предложеньице ведь у меня к вам. Заманчивое, доложу, предложеньице. Излагать?

– Ну,– согласился Брыкин.

– Такое дельце, значит, Иван Семеныч… Не желаете ли гробиками поменяться?

– А? – не понял Брыкин.

– Э, погодите, Иван Семенович, погодите. Как вы тут человек новый, непривыкший, вам что – вам спокой нужен. Чтобы, значит, оглядеться. А где тут спокой? Край тут нетронутый, целинный, тут хоронют и хоронют. Потому что – людишки, не в обиду будет сказано, мрут. Мрут людишки, как мухи мрут, право слово. И начинается – где, чего, кого, крик, гам. А мою сторону взять? Тишина. И люди все почтенные. Уют и благолепие. Ась? Спросите, какая, значит, мне-то выгода в мене? Открою. Вы человек тут новый, а я с тыща восемьсот двенадцатого года обретаюсь. И тишина малость обрыдла. Мне бы к крику да к новому люду оченно желательно…

– Так… это, погоди! – перебил Брыкин. Он опять ничего не понимал.– Ты мне скажи, где я? А? Где?

– Ну-у – где! – протянул голосок и сдержанно прохихикал.– Как сказано: бог дал, бог взял. В недрах, где ж еще.

– Так что, я помер, что ли?

– Помер, батюшка, а то как же. Помер, голуба душа.

Брыкин ошеломленно замолчал. Теперь он почему-то поверил. Голос тоже притих, только хрипло дышал в самое ухо.

– Отцвели-и уж давно-о…– раздался где-то неподалеку голос Виктора.

– Ну так как же, почтеннейший, не надумали? – поспешно заговорил сладкий голосок.– Ась? Ну если надумаете, ни с кем больше дел не имейте, говорите – так, мол, и так, сговор, мол, был, с Богатиковым, значит. А тут – право слово, не дадут спокою. Ну, мое почтеньице. Пока.

Брыкин молчал. Он твердил про себя глупое голубиное «умер, умер»… Ему вдруг стало обидно за то надругательство, которое свершилось над его жизнью. Как же это? Жил, никого не трогал, жил-жил и… И совсем уж некстати вспомнились два рубля, которые заначил на опохмелку…

Почему-то вечер вдруг представился. Деревенский, давний. Гул в печи и красная щель над дверцей. Черные окна. Стуканье жестяных ходиков… Вылез погреться на теплый печкин бок длинноусый таракан-прусак. На столе, в желтом кругу света, керосиновая лампа тянет вверх острый неподвижный язычок. А у стола женщина. Она носок штопает, держа его у самой лампы, в свету, и поет что-то грустное, тонкое, и печь подтягивает, будто соглашается со всем грустным, что поется в песне.

Вот мальчик. Он сидит у окна на сундучке. Ему от песни страшно и хочется плакать. Кривятся губы, уже язычок лампы лучится от слез.

– Мама, мамочка, не надо!..

– Что ты? Ой, дурачо-ок!. Это только песня. А? Пойди-ка глянь лучше, снег не перестал?

Сложив ладошки лункой, мальчик выглянул в окно.

На вымороженном небе блестит льдинка месяца, светятся острые звезды, а на крыше соседнего дома пухло и ровно лежит снег…

Он так и вспоминал – мальчик сидит, мальчику грустно. И не пытался уяснить даже, что мальчик этот – он, Иван Брыкин. А может быть, есть в этом какой-то смысл? Он ли это? Ведь мальчик еще не знает, что станет слесарем ЖЭКа, алкоголиком и однажды помрет, перепив по случаю аванса…

И настала ночь. Было одуряюще тихо, лишь изредка долетало откуда-то кошачье мяуканье, да однажды над кладбищем прогремел трамвай. И холодно было… Брыкин поджимал ноги, вздергивался. Хоть бы окурочек, погреться… Открыл глаза и представилось: вот лежит. Горит еще. Возле самой головы дотлевала чья-то сигаретка. Потянулся к ней, потянулся – и не нашел…