Георгий Эсаул - Алиса в стране оплеух
Батюшка - словно и не видел в купальне, что у меня мужские гениталии - обращался, как с дочкой, сюсюкал, наряжал в белые кружевные платьица, туфельки с серебряными пряжками, ленточками украшал, словно японскую сливу.
Послам из Амстердама мой вид - а-ля девочка, нравился, нарочно у нас долго засиживались, требовали, чтобы я ногу выше головы поднял - пожалуйста, мне не жалко, поднимал, а они через лорнеты, монокли, пенсне-с смотрели мне под юбки и многозначительно качали буклями на бараньих париках - лес густой, а ума нет.
Но не укоряю Амстердамскую оригинальность - тяжело им на рыбе и креветках.
По утрам батюшка меня с ложечки конфитюром кормил, умилялся, затем - лифчик ватой набивал, застегивал на мне, шнуровал корсет - Птица Счастья ему в гроб.
Иногда закидывался, в слезах ломал себе пальцы, падал на колени, долго и мелодично стучал лбом в дубовый пол, вызывал сладострастное чувство изгнанного извозчика.
Кричал, что не познал счастье, потому что не знает, что оно собой представляет: кособокое или прямое? живое или мёртвое? богатое или бедное? мужского пола или женского?
Когда мне четырнадцать лет исполнилось, батюшка заточил меня в высокую башню, называл её "Поэтический Тауэр из слоновой кости".
Требовал, чтобы я волосы свои отращивал, обещал, что, когда волосы из верхнего окна до земли дорастут - семь метров, - то отпустит меня в поля, на вольные хлеба балеронов и балерин, не батюшка, а - украинское сало с молоком.
В башне я долго тосковал, а затем прозрел духовно - всё мне стало безразлично с одной стороны и любопытно - с другой стороны; так у лошади две части - голова и круп.
Сытый, ухоженный, здоровый, перед Рождеством я обрезал волосы, постригся налысо, по простыням с башни спустился и дворника избил - не со зла, не по прихоти, а - потому что безразличен он мне, безлик, серый, но не волк.
К батюшке в горницу зашёл - он на клавесине играет, поёт, очи прикрыл от восторга; и настолько умилительная картина, что меня вырвало от нахлынувших тёплых чувств, не выдержал организм переизбытка Добра - так не выдерживает Мальвина тяжесть дубового Буратино.
Швырнул отрезанные волосы на голову папеньки, будто мхом одарил чукчу:
"Батюшка, волосы мои на парик искусный для себя используйте, а то облысели, на жёлудь похожи.
Ухожу я от вас, за Истиной пойду, а вас - нет, не проклинаю, но и не благословляю, а просто - оставляю, как гренадёра безногого: найдёте на свалке беспризорную девочку, отмоете её, назовёте своей дочкой - не каждый же день вам рыдать в жилетку и арбузы трескать с ломотой в истлевших челюстях.
Тягостно станет - колодец ройте бездонный, авось, к своей смерти и дороете до ада - не нужно будет чужими путями спускаться и за перевоз Харону платить".
Захватил я с собой только дорожный набор для татуировок, и - поминайте меня Семеном, зовите в гости.
С тех пор живу в своё удовольствие - от тягот не бегу, но и не притягиваю сложное; в кристалл чистейший превратился, через меня свет проходит и не преломляется, а в призме Ньютона преломлялся как в хрусталике глаза динозавра.
Чёрт, вы сильный и здоровый, трудов не замечаете людских, но - искушаете, а Истину не познали, словно вам спиной мозг извёсткой залили.
Не знаете для чего живёте, а - следовало бы вам, потому что без знания Цели Жизни - и чёрт не чёрт!" - праведник Симеон умилился грациозному прыжку балерины, но не расплакался, не рукоплескал с криками "Браво", потому что - целенаправленный, выше обыденности, даже свиристель на носу не повергнет его в глубокую задумчивость тибетского монаха.
Ушёл я в глубочайшей неге; уел меня праведник - чёрный сатрап адских болот - что я не знаю Цель Жизни.
Додумался поздно, спохватился на лестнице; если праведник Симеон знает Цель Жизни, то и мне скажет; просто, но, почему сразу я не спросил, словно меня друзья черти поджаривали на сковороде "Тефаль"?
Помчался к нему - трёх ведьм по дороге загнал до смерти, на ведьмах скакал и на колдунах, но не успел - земля мне гранитной плитой.
Праведник Симеон отбыл в Мир Иной, не ко мне в распоряжение; обидно до глубины сердца, души у меня нет - даже отвращение к себе почувствовал, как к скомканному носовому платку.
В лобной части головы зудит - не спросить ли мне у мёртвого праведника Симеона о Цели Моей жизни - ещё время есть до сорока дней, не подковы на ногах праведника.
Под покровом ночи, словно тщедушный Принц Персии, с осторожностью Багдадского вора, я пробирался по кладбищу, полз к склепу, где тело усопшего праведника - жизнь не малина.
Люди боятся нечистую силу по ночам, а нечистая сила боится светлых людей - борьба противоположностей - так рыцарь сражается в постели с прекрасной дамой.
Чу! Кусты всколыхнулись локонами Горгоны Медузы; я затаился, дрожу под корягой - не чёрт, а - крот.
Но - напрасно тревожился, длинноносый - вурдалаки вышли на охоту: где могилку разроют, где запыхавшегося клерка съедят - чудо, щенки из Красной Книги Природы.
Обнялся я с вурдалаками, всплакнул по минувшим дням, когда ведьм и колдунов было больше, чем продавцов сосисек в домах терпимости.
Дальше пошёл с подъемом в душе - влили в меня чувство необузданной вседозволенности маньяка-убийцы.
Вдруг, девочка с корзинкой вынырнула, словно из ада, но не от нас, я всех в аду знаю.
В красной шапочке, с пирожками в корзинке - наивная, голубоглазая, губки - бантиком, слегка припухлые, а белое личико - вход на мост Ватерлоо.
Увёл бы я Красную Шапочку - зачем ночью одна по кладбищу гуляет, - но почувствовал подвох, словно в зимнюю вьюгу наткнулся на станционного смотрителя без трусов.
Подняла лесные ресницы - медведь в них заблудится, а из очей - Свет дивный, яркий - меня слепит огнём авиационных прожекторов.
"Дяденька мохнатый, наверно, кавказец потому что - голенький по кладбищу бегаете, холодно вам, как пингвину в холодильнике "Бирюса"! - голосок тоненький, от него у меня кости лопались бамбуковыми палочками под ногами слона. - Заблудилась я, заплутала, а ведь к бабушке шла с добрыми намерениями, выпивку и угощение несла - прискорбный факт для молодой девицы, но для старушки - утешение, как и уринотерапия.
Села бы на самодельный реактивный снаряд, долетела бы до бабушки, но опасаюсь, что пороховые газы испортят мне юбочку, а маменька рассерчает, потому что мы - малоимущие, и сестричка у меня с ограниченными возможностями паралимпийки.
Отведите меня домой, к свету!" - сказала и за лапу меня осторожно взяла, будто жеребёнок губами с гроба сахар слизывает.
Мне от этой осторожности - адская боль - зашипела кожа, лапа обуглилась, дым идёт зловонный, потому что девочка - безгреховная, нецелованная, чистая, морально-устойчивая, как Пизанская башня.
С воплями и стенаниями я бросился прочь от девочки, проклинал её, мечтал, чтобы вурдалаки её сожрали с корзинкой и реактивным снарядом; только одну шалость за всю жизнь Красная Шапочка сделала - понюхала пирожки, что предназначаются для бабули - старой развратницы, которой уже уготован котёл с пшеничным кипящим маслом в аду.
Упрекал я себя за то, что возомнил выдающейся личностью, до склепа праведника кое-как доковылял - копыта чуть не обломал о венки, но сдюжил, потому что Цель у меня - узнать о Цели Жизни.
С трудом в склеп протиснулся, выталкивало меня, словно дирижабль из океана.
Подозреваю, что и не прошёл бы, если бы безгрешная девочка не дотронулась до меня, печать свою благочестивую - тьфу - поставила.
Праведник Симеон лежит отрешённый, прямыми тропками всю жизнь шёл мимо сенсаций и неразумных поступков, простой и в то же время - Великий в своей простоте, недоступный уже для некромантов и чертей - так недоступен виноград для коротконогой лисы.
Скорбел я, что не оживлю праведника, и не узнаю от него Цель Жизни чёрта; даже на пол упал возле каменного ложа Симеона, хвостом по мрамору бил, метёлкой полировал - да никому не нужен полированный каменный гроб - не индульгенция он, не суровая обстановка для чистописания.
На полу звякнуло, я поднял затейливое колечко железное, но с выбитой пробой девятьсот двадцать пятая - китайская подделка под серебро; на кольце - череп и кости - бальзам мне на душу, наверно, кто-то из паломников в давке обронил, надеялся на безболезненное напряжение мышц живота при запоре.
Колечко я припрятал - в аду продам, и пополз - с печалью и глубокой внутренней неудовлетворенностью - к выходу, но почувствовал спиной жар, будто на меня птица Феникс присела, мигрирующая, подобно иранцам.
Оглянулся, а из мёртвой руки праведника Симеона пергамент выпал, явно для меня; праведники тем и сильны, что даже отношения с нечистой силой их не пятнают, не покрывают ржавчиной позора и унижений.
Я пергамент выхватил - сердце стучит неровно, волнуюсь, верю, что покормят знания из пергамента, дадут мне ответ на вопрос "Для чего черти живут?"
Развернул - лапы дрожат, да и покалечены Красной Шапочкой, словно в кузне Вакулы, читаю: