Андрей Геращенко - Хут
— Ничего — скоро своих кур заведём! Выкупимся и заживём как люди! — заметил Василь, который знал о хуте по рассказам жены, но сам его ещё ни разу не видел.
— Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку–обораченьку! — позвала хута условленной фразой Ганна и собралась уже спускаться вниз, но тут её окликнул хорошо знакомый голос.
— Постой, — казалось, что хут появился на груде мешков просто так, из воздуха. — Завтра тебя позовут бабой. Дитя родится. Всё сделай как знаешь, только не бери золота, если предложат, — бери одно серебро. И ещё — заметишь что странное, не подавай виду. И ничего не трогай, тогда всё будет хорошо.
— А кто позовёт? Куда? Чего не трогать?
Хут ничего не ответил и лишь широко раскрыл рот, в который тут же перекочевала по воздуху яичница.
— Так кто позовёт? Я ничего не поняла, — развела руками Ганна.
— Не трогай того, чего тебе не нужно, и не суй нос, куда не просят. Да и в гостях меру знай — погостишь и домой. Хотя. Делай как знаешь. Вас, баб, учить — только зря время тратить! — хут проглотил яичницу, вытер рукой рот и, довольно крякнув, неожиданно исчез, словно растворился в воздухе.
Наутро, едва успело взойти солнце, приехал на тарантасе эконом Старжевского и тут же потребовал, чтобы Г анна собиралась и ехала с ним в имение к пану.
— Зачем же такая спешка — мы только вчера у него были? — удивился Василь, испугавшись, что Старжевский передумал или же решил изменить условия выкупа.
— То не вашего, холопьего, ума дело! — поначалу возразил эконом, но потом, вспомнив, что у Блинов водятся деньги и не сегодня–завтра Старжевский отпустит их за выкуп на волю, смягчился: — Чего всполошились — какой–то пан из–под самого Могилёва к Старжевскому приехал. Дескать, говорит, хочу к себе забрать на пару недель Ганну Блиниху — моей жене рожать скоро, а лучшей бабы не найти, — и, взглянув на удивлённую Блиниху, добавил: — Ну, чего глазами хлопаешь — быстрее собирайся! Пан богатый — не обидит! Так и сказал Старжевскому.
Наскоро собравшись, Ганна поцеловала детей, отвела в сторону Василя и напомнила про яичницу и хута, перекрестилась и уже из тарантаса с довольным видом крикнула вышедшему её провожать Василю:
— Говорила же — у кого я только не была бабой?! У самого только чёрта не была! Под самым Могилёвом про меня слыхали — вон откуда паны за мной едут!
— Опять ты чёрта поминаешь! Мало тебе вчерашнего — не мели языком почём зря, глупая баба! — в сердцах крикнул ей Василь.
Но Ганна толком ничего не расслышала — эконом хлестнул пару лошадей, и тарантас покатил в имение.
Пан Перчшинский, как его представил Старжевский, и в самом деле оказался очень богатым. В Могилёв ехали в самом настоящем, украшенном золотом, просторном экипаже, который везла шестёрка породистых вороных лошадей, запряжённых в серебряную сбрую. На козлах сидел самый настоящий кучер в ливрее, а по бокам экипажа скакали по три вооружённых ружьями гайдука с каждой стороны дороги. В самом экипаже, который напоминал Ганне скорее комнату, сидел Перчшинский, его старший сын и, напротив панов, у передней стенки спиной к кучеру — сама Ганна.
Стояла самая распутица, и хоть зима была и малоснежной, но дорога оказалась разбита и покрыта лужами из грязи и снежной крошки. Тем не менее экипаж, к удивлению Ганны, ни разу не застрял по–настоящему. Едва только кони начинали вязнуть, кучер залихватски свистел, рассекал воздух длинной пугой и экипаж рывком выскакивал из трясины и двигался дальше.
— Добрые у вас кони, и кучер добрый! — восхищённо заметила Ганна, которая не смогла сдержать эмоций после того, как карета преодолела особенно большую лужу.
Перчшинский лишь едва заметно улыбнулся, не удостоив Блиниху ответом, а молодой панич самодовольно кивнул:
— У нас всё такое — и дом, и экипаж, и кони!
— Я и говорю. Я таких отродясь не видывала! — рассыпалась в похвалах Ганна.
Впрочем, она и в самом деле была поражена роскошью экипажа — ей непременно казалось, что в таких каретах ездят только цари, короли и самые богатые шляхтичи. А раз так, то Перчшинский был птицей самого высокого полёта и Ганне светило немалое вознаграждение, если роды пройдут удачно. Конечно, всё могло быть и не таким радужным — в противном случае Ганне было бы несдобровать, но пока она гнала от себя мысли о возможных неудачных родах. К тому же успела выяснить у молодого панича, которому едва исполнилось восемнадцать, что для панны роды должны были быть уже пятыми, а четверо предыдущих были удачными. Всегда самыми опасными бывали первые роды, а тут Ганна, уверенная в своём опыте, рассчитывала на благополучный исход.
Молодой панич, в отличие от своего сурового и молчаливого отца, явно тяготился однообразием долгой дороги и успел рассказать Ганне и о себе самом, и о родовом поместье Перчшинских под Могилёвом.
— Наш род Перчшинских — один из самых древних шляхетских родов. Мы самому Сигизмунду Ягайле приходились родственниками. Во мне течёт королевская кровь! — пояснял Ганне заносчивый панич. — Гордись, хлопка, что ты к такому шляхетству едешь. На таких, как наш род, вся Речь Посполитая стояла!
«И вправду люди говорят, что нет на свете никого заносчивей и гонорливее ляхов, особенно шляхетского рода. Отец–то его молчит — наверное, не считает нужным со мной разговаривать», — думала Ганна, слушая похвальбу юного шляхтича.
Не доезжая до Могилёва, свернули в сторону. Где–то через час путники, наконец, въехали в имение, поразившее Г анну ещё больше, чем экипаж. Огромный, белокаменный трёхэтажный особняк, казалось, совершенно подавлял собой все окружающие постройки и в самом деле мог соперничать с самыми лучшими поместьями. Тут же появилось множество дворни. Замелькали факела. Одни распрягали лошадей, другие таскали вещи приехавших господ. Один из дворовых, выделявшийся среди других густой чёрной бородой, повёл Ганну в специально отведённый для неё деревянный флигель.
Не успела она ещё как следует отдохнуть, как за ней пришёл всё тот же чернобородый и повёл её в особняк.
— Богатый твой пан. Я таких домов–дворцов ещё и не видывала! — заметила Ганна, пытаясь разговорить своего проводника.
Но тот хранил угрюмое молчание. Отблески факела, который он держал в правой руке для освещения пути, придавали лицу дворового странное и недоброе выражение.
— Что, панна уже рожать надумала? Что за спешка? — не унималась Г анна.
Но чернобородый лишь отмахнулся и едва слышно процедил сквозь зубы:
— Велено привести. Пан сам скажет.
Чернобородый остался у входа, а дальше к пану по широкой лестнице на второй этаж Г анну повёл лакей в ливрее, похожей на ту, какая была на кучере, правившем экипажем. Вокруг на стенах горело множество свечей, но они не могли полностью разогнать тьму и в просторных залах царил полумрак.
Перчшинский сидел в большом широком кресле спиной к двери посреди огромного зала. Лакей закрыл за вошедшей Ганой двери и исчез.
— Пришла? — не оборачиваясь, спросил Перчшинский.
— Пришла, ясновельможный пан, — ответила Г анна.
Перчшинский поднялся с кресла, подошёл к Ганне и пристально посмотрел ей в глаза. Что–то в его взгляде было необычным, но что именно — Ганна не могла понять. Блинихе стало не по себе.
— Как ясновельможная пани? Надо бы мне её посмотреть, раз уж вы меня, а не докторов привезли.
— Скоро полночь. В полночь всё и начнётся, — сказал Перчшинский, как будто бы и в самом деле знал время начала родов, и, заметив недоумение, написанное на лице у Г анны, добавил: — Если сделаешь всё как надо — награжу. А если нет.
Перчшинский неожиданно умолк и внимательно взглянул на Ганну, а затем добавил:
— Ты сделаешь. Я знаю.
— Я постараюсь, — ответила Ганна и поклонилась.
— Иди за мной! — решительно сказал Перчшинский. — Пора к пани.
Роды выдались тяжёлыми. Ганна уже не надеялась на успех, но, в конце концов, после долгих мучений удалось извлечь на свет младенца. Тот не хотел кричать, и Ганна тут же по обыкновению резко хлопнула его по ещё мокрой попке. Младенец истошно взвизгнул, и только тут Блиниха поняла, что самое страшное и сложное и для неё, и для роженицы уже позади.
Вот уже неделю жила Ганна в имении Перчшинских. Сам пан, как и обещал, принял её по–королевски — с самого первого утра после удачных родов Г анну кормили так, как она никогда не ела в своей жизни — самые разные виды дичи, неви- данные заморские фрукты. В обед вместе с едой чернобородый крестьянин приносил и стакан вкусного красного вина. Перчшинский попросил Блиниху пожить первое время у него, чтобы при необходимости присмотреть за новорожденным и самой панной.
Жизнь в имении тем временем текла своим чередом. Ганна часто из окна видела старого Перчшинского — он ежедневно лично проверял, как идут работы во дворе. На кого–то покрикивал, а пару раз на её глазах хлёстко стеганул нагайкой по спине провинившегося, на его взгляд, мужичка. Поначалу Ганна решила, что ей показалось, но потом она убедилась, что у пана не всё в порядке с глазами — он носил с собой какую–то мазь в небольшой зелёной склянке и днём иногда тёр ею себе веки. У Блинихи и у самой слезились глаза, и она была бы не прочь опробовать мазь пана на себе, но боялась сказать ему об этом открыто. Пока, наконец, не подвернулся неожиданный удобный случай.
