Андрей Геращенко - Хут
— Совсем рехнулся. Если бы это были нечистые гроши, давно бы в черепки превратились — про то всякий знает. Откуда бы они ни были, а всё теперь наше. Грошей и добра надолго хватит. Сможем даже выкупиться у Старжевского. А то — окропить горище! Ишь, чего удумал. Ты возьми и сразу скажи отцу Андрею, а лучше — всей Ректе, что у нас мешки да гроши сами собой появляются. Тут тебя к Старжевскому и отведут, а он или сам батогов за воровство даст или, чего хуже, в полицию отправит! — сердито ответила Ганна.
— И то верно. Я к Старжевскому — опять куда–то ехать надо. Похоже, в Большую Зимницу. Подморозило, а снега–то почти нет. Колесо в телеге переднее совсем слабое. А то, что я нашёл, — как сквозь землю провалилось! На санях — не поедешь.
— Так возьми и купи новое — гроши теперь есть. Только смотри, в корчме не пропей! — предупредила мужа Ганна.
— И то правда! Возьму меди да и куплю колесо, — кивнул Василь, подумав про себя, что уж корчму–то он точно не объедет стороной.
«Надо будет часть грошей от Ганны припрятать — а то проклятая баба и в самом деле руки на гроши наложит так, что и на корчму у неё не выпросишь», — решил Василь, выезжая со двора.
«Надо пересчитать все гроши, а то ведь, чёрт проклятый, и в самом деле тайком от меня будет в корчму хаживать», — в свою очередь подумала Г анна, провожая мужа.
Вечером, покормив единственную козу, Ганна вышла из хлева и направилась к хате. Неожиданно весь двор озарился странным багряным свечением. Подняв глаза вверх, Ганна увидела, что вокруг её хаты на уровне крыши застыл какой–то огненный ярко–красный комок.
— Что же это такое–то? — прошептала испуганная баба.
Красный искрящийся комок тем временем двинулся влево и исчез. Ганна не успела ещё как следует прийти в себя, как комок огненных искр появился с другой стороны крыши, приблизился к дранке и, пройдя сквозь неё, исчез.
— Прямо на горище! Только бы не загорелось — тогда беда! Ой, Господи! — закричала Ганна и бросилась к хате.
Судорожно приставив лестницу к лазу на чердак, Блиниха быстро схватила деревянную кадку с водой, вскарабкалась наверх, забралась на чердак и останови- лась, выпустив от неожиданности кадку из рук. Холодная вода окатила её ноги, но Ганна даже этого не заметила.
В углу крыши, прямо на мешках сидел незнакомый дед и внимательно, с лёгкой насмешкой, смотрел на взобравшуюся на крышу хозяйку. С первого взгляда было ясно, что дед этот особенный — он весь светился изнутри каким–то красным огнём. Точнее, светился он не весь, а только лицо и руки — те места, которые не скрывала обычная, крестьянская одежда — полотняные штаны, рубаха и самые обыкновенные лапти. По широкой, окладистой бороде и копне седых волос порой пробегали едва заметные красные искорки.
— Воду разливать не надо! — назидательно заметил дед и довольно похлопал по мешку, на котором сидел: — Жито. Два мешка принёс вам, неблагодарным. И жбан с серебром. Золото ещё рано носить — привыкнут люди, что у вас гроши есть, тогда и золото носить буду.
Только сейчас Ганна заметила, что у ног деда стоит очередной жбан.
— Ты кто? — испуганно спросила Блиниха и хотела перекреститься.
— Не крестись — не люблю я этого! — строго остановил её дед.
— Кто ты, дедушка?
— Хут. Повезло вам. Теперь зерно вам буду таскать мешками да гроши в жбан- ках.
— Как же так. А почему именно нам?
— А кому же ещё? Твой Василь колесо привёз из Малой Зимницы, что на пожарище нашёл, помнишь?
— А как же. Оно пропало потом, когда мешки и гроши появились.
— Так это я и был. Я в колесо обратился. Раньше я у Степана Микулича жил в Малой Зимнице. У которого хата сгорела. Грошей ему наносил, зерна разного. Микулич даже на волю хотел выкупиться.
— Так ведь хата у него сгорела. Как же так? Это за гроши и зерно расплата такая нечистая, да? Дедушка, оставь ты нас от греха подальше. Забери ты это зерно и гроши забери, только хату не пали! Что хочешь, проси, а хату не пали, как Мику- личу! — взмолилась Ганна.
— Вот глупая баба! — рассердился хут и сверкнул красными глазами так, что из них посыпались искры. — Я не могу уйти сам — только если хата сгорит или сам спалю.
— Борони Боже! — запричитала Ганна.
— Да перестань ты ойкать, надоела уже!
— Так Микуличу хату не ты спалил!
— Я! — самодовольно кивнул хут и хитро улыбнулся.
— За что же так? Или хотел уйти?
— Микулич сам виноват. Носил я ему и мешки, и жбаны с грошами. А от его глупой бабы только и требовалось кормить меня. Один раз в неделю, вечером в субботу, пожарить для меня три куриных яйца, поднять на горище и позвать: «Хут, хут, иди сюда, дам яеченьку–обораченьку!» Вот и всё.
— Так неужто же она не пожарила? Раньше ведь жарила?
— Пожарила и поставила. Даже позвала как положено. Только я в это время ещё летел со снопом. А сын её бестолковый проследил за матерью и сожрал мою еду. Вот я за это им всё и спалил — и хлев, и хату, и баню.
— А ты знал, что это сын?
— Не знал, конечно. Я же хут — мне положено только про мешки с зерном да гроши знать! — самодовольно сказал дед.
— Так зачем же ты всё спалил — не виновата ведь баба Микулича?
— Нечего надо мной шутки такие шутить. За дело я их спалил — за детьми лучше смотреть надо! — сердито возразил хут. — Если бы она меня не позвала, так ещё куда ни шло, а так я на зов полетел, а тут на тебе — сожрал паршивец мою яеченьку. Вот я и решил, что глупая баба совсем обнаглела и смеяться надо мной удумала!
— Так ведь сгорели они все за такую малость. Не жалко?
— Я хут — мне не жалко. Я только всё спалил, а сгорели они сами — могли и выбраться. Микулич надрался водки в корчме, вот и задохнулся пьяный, а баба с детьми сама запор отодвинуть не смогла.
— Господи — люди ведь живые. За такую малость–то. Так ты и нас спалишь?
— Не спалю, если кормить вовремя да правильно будешь. Теперь я у вас жить буду. Яеченьку будешь давать каждый вечер в субботу и отдельно — за каждый мешок и жбан с грошами. Заживёте так, что никому и не снилось. Если хочешь чего спросить — спрашивай. Я хоть и не всё, а многое знаю, чего вам, людям, неведомо. Я хут, а с хутом всегда советоваться можно — как да что. Ну, чего спросить хочешь — что тебя тревожит? Про дочку свою, Катьку, наверное?
— Про неё, — выдохнула Ганна. — Повадился к ней нездешний хлопец.
— Не хлопец это совсем, да пока это и неважно. Слушай меня внимательно — сегодня же отпусти свою Катьку к этому хлопцу.
— Да как же это — я её и на двор не пускаю почти!
— Ты сначала дослушай, а потом причитай! — вновь рассердился хут, и Ганне показалось, будто его лицо и руки стали ещё краснее. — Прежде чем она к нему пойдёт, заплети ей в волосы буркун и тою. Только и ту и другую траву обязательно. И пусть идёт к хлопцу. Всё будет хорошо.
— У меня–то и трав этих нет. Буркун ещё, может, и остался после Марии, а тои точно нет. Может, к Марии сбегать?
— Нет тои и у Марии. На, держи, — хут протянул Г анне два неизвестно как оказавшихся у него в руках пучка сушеной травы. — Когда будешь вплетать в волосы, скажи, только очень тихо: «Буркун и тоя, как брат с сестрою!» Да Катьке своей накажи, чтобы не сняла траву раньше времени. А лучше — незаметно ей вплети. Если всё сделаете правильно, Катька вернётся и сама тебе всё расскажет. Тогда и поймёшь, что это был за хлопец. А обо мне лишнего не болтай никому, слышишь?! — предупредил хут и на прощание заметил: — Проговоришься — всё спалю!
— Да я никому! — испуганно шарахнулась Ганна.
Как ни была поражена Блиниха неожиданной встречей с хутом, но всё же сразу занялась дочерью. Под предлогом того, что она хочет заплести ей косы, аккуратно вплела по две веточки буркуна и тои, да так ловко, что Катька ничего не заметила.
— Буркун и тоя, как брат с сестрою, — едва слышно прошептала Г анна.
— Что? — насторожилась дочь.
— Ничего — это я так, сама с собой разговариваю, — успокоила её мать.
Катька была немало удивлена тому, что мать не только не запрещала ей идти на
улицу, но даже настоятельно посоветовала это сделать:
— Сходи, подыши воздухом — и так уже исхудала совсем.
— Отпускаешь? — недоверчиво переспросила Катька.
— Иди уж, прогуляйся, — вздохнула Ганна.
Катька решила, что мать хочет её выследить, поэтому вначале сделала круг по Ректе и лишь затем пошла в сторону берёзовой рощи. Она всегда чувствовала, когда её хлопец появлялся в Ректе. Он как будто звал её.
Так было и на этот раз — Катька сразу же узнала ржание его жеребца. Хлопец выехал из–за деревьев, соскочил с коня и, привязав его к кустам, шагнул к Катьке:
— Здравствуй.
— Здравствуй, Иван! — обрадовалась Катька.
Она знала только его имя да то, что он откуда–то из–под Пропойска, где держит свою кузницу.
Хлопец обнял Катьку, но тут же его лицо исказила гримаса боли:
