Поль Моран - Левис и Ирэн
— В любом случае, — продолжала она с настойчивостью, — мне надо знать, согласны ли вы уступить нам уже теперь часть прав? Тогда мы могли бы оказать вам ценную помощь.
Четкость слов убивала мелодию голоса, уничтожала подтекст: ее французский язык был безупречен, без всякого акцента, с очень точными оборотами, поданными в вежливой форме, без ошибок в выражении оттенков, с металлом назальных гласных, без модных сокращений, без лексической неряшливости. Язык сильный, но не натужный, полный достоинства.
Пока она говорила, Левис размышлял, как бы задать ей вопросы, которые он привык задавать женщинам с фамильярной, всегда выручавшей его учтивостью. Однако он чувствовал, что она ничего не ответит или выскажет ему чистую правду (а бывает ли другая?), и он не решился.
Первый раз в жизни перед ним был человек, абсолютно уверенный в себе, позволяющий себе выражать только те чувства, которые гарантированы кассовой наличностью.
И все-таки в ночной тишине голос, не теряя волевых интонаций, звучал приподнято, чуть изменив свою тональность.
Левис вдруг заметил, что он не вслушивается в то, что она говорит, поглощенный только переливами голоса; а ведь от него ждут ответа.
Две волны жасминного аромата накатились одна за другой.
— Сожалею, мадам, но принять ваши предложения не могу. Мы решили вести разработку сами.
Часть вторая
IПри пробуждении у Левиса не было ни опухших век, как у любителя бургундского, чьи почки мучительно трудились всю ночь, ни покрасневших глаз неутомимого книгочея, ни — как у влюбленных — синих кругов под глазами, этих своеобразных обручальных колец, ни липких прядей, как у танцоров на следующее утро после бала, ни характерной для азартных игроков кожи, хранящей отсвет зеленого сукна. Из-под простыни выглядывала голова тридцатилетнего мужчины с неправильными чертами лица, резко очерченным носом, мягким овалом щек. Пробивающаяся бородка подчеркивала тяжелую форму челюсти.
Левис никогда не приобретал ни мебели для офиса, ни рабочего стола, ни американских каталожных ящиков, ни смирненских[5] ковров, ни кресел, обтянутых свиной кожей. Творил он только в спальне, как поэтесса. Во время работы его окружали те же предметы, которые были рядом с ним постоянно — и когда он болел, и когда дремал, уронив книгу на пол, и когда целые дни проводил дома, и наконец когда изредка принимал у себя гостей. В шкафу работы Буля один ящик предназначался для рабочих папок, другой — для каталожных карточек, третий — для носовых платков, четвертый — для туалетных принадлежностей, пятый — для отчетов инженеров, шестой — для бумаг, у которых истекал срок действия (они пахли брильянтином). Когда Марсьяль входит сюда утром, он похож скорее на знакомого из провинции, приехавшего навестить своего друга, чем на секретаря, приносящего почту. Если Левис не ночует дома, Марсьяль находит на кровати записку с указанием, что покупать и что продавать, как только будет известен курс, с кем надо встретиться и т. д.
Дом, правда, быстро наполнялся людьми, все знали, что утром Левиса легче застать. Приходили клиенты, посредники, биржевые дилеры, агенты по перепродаже. Беспрерывные телефонные звонки — резкие, сварливые, перекрывающие дробь, выбиваемую ундервудом. По аппарату прямой связи, стоящему в изголовье кровати, он связывался с офисом, с инженерами, с персональным боксом на Бирже.
Просыпаясь поздно, он, не вставая с постели, сразу погружался в водоворот громко звучащих телефонных звонков-заказов по спросу и предложению. Вся эта активность, современный комфорт, напряженная жизнь, с предельной тратой нервной энергии и сложностью расчетов, резко контрастировала с его домом — пузатой виллой XVII века, дремлющей на одной из зеленых улочек левого берега. За окнами — сад Ле Нотра, точно восстановленный (включая галерею) нынешними хозяевами, выходцами из Мексики. Деревья и пруды в голубоватой изморози — уже наступила настоящая зима. Ничто не напоминает Сицилию, если не считать образцов серы в чаше — каждый со своей этикеткой — и редких ультрамариновых сполохов на небе.
Не выбираясь из постели, Левис дает указания, уточняя детали спорных вопросов.
«Я кустарь, работающий на дому, — говорил он. — У меня нет цели „привлечь богатство“, стать „золотым королем“, иметь „власть, которую доставляют деньги“ или делать еще что-либо из того, что так волнует консьержек. Работа меня забавляет. Обсуждать проценты по ссуде мне интереснее, чем править парусом; составлять договор с каким-нибудь обществом интереснее, чем играть в покер. Вот и все».
На Административном Совете Франко-Африканской корпорации Левис не стал докладывать о результатах своей поездки на Сицилию. Реализуя свой замысел, — а Левис был упрям, — он собрал кое-какие капиталы и основал акционерное общество на свои собственные средства; акции уже печатались. Как только все будет готово, он добьется, чтобы они прошли котировку сначала в Париже, затем в Триесте и Нью-Йорке. Бригада механиков, специалистов-химиков, техников-монтажников уже отправлена. Левис рассчитывал в конце месяца начать в Сан-Лючидо серьезные работы.
Такой удачный разворот дел тем не менее вызвал у него плохое настроение, почти приступ неврастении. Как многие представители его поколения, Левис бывал то практичным, то немного сумасшедшим, то уравновешенным, то нервозным. Ему не нравилось, что словечко «успех» приклеилось к нему, как «шулерская карта» к руке игрока. Выгоду приносили даже весьма рискованные предприятия. (Именно к этому времени общество «Сталь и чугун» сумело — несмотря на кризис промышленности — ввести в тунисском городе Джебеле четыре домны производительностью двести пятьдесят тонн каждая, и с большой прибылью.) Его раздражало, что все уверены, будто он четко следует от успеха к успеху, тогда как на самом деле он всегда получал меньше, чем ожидал. Накануне в клубе он прервал игру в карты, потому что ему надоело выигрывать. «Финансисты прозорливы только в финансах, — говорил он. — Это дар, похожий на горб. В остальном они тупицы. Французы, кажется, все ударились в бизнес. Только этого не хватало».
Был ли Левис влюблен в Ирэн?
Он так часто бывал уверен, что влюбился, а потом останавливался (или его останавливали) на полпути, что и на сей раз не решился бы ответить на этот вопрос. Левису казалось, что он умеет жить в полном согласии с самим собой, храня эгоистичное одиночество, нарушаемое только ради удовлетворения инстинктов. К тому же он не отличался сильным характером. Вовсе нет. Левис говорил, что в любви удары ниже пояса не опасны. И не пытался полностью разобраться в себе. Что это — гордость или цельность натуры? Ему было все равно, потому что он всегда импровизировал. Первичные рефлексы заменяли ему мудрость и воспитание.
Однако равнодушие не исключало того, что порой он чувствовал в душе смутную давящую тяжесть. Где источник этого хронического недомогания? На Сицилии?
Обычно гордость Левиса не участвовала в его действиях. На Востоке сказали бы, что он никогда «не терял лица»; даже, пожалуй, напротив. Но, произнеся ту лаконичную фразу, которой он завершил вечерний разговор, Левис почувствовал себя побежденным. Его сломило возникшее уважение к неведомой воле, флюиды, исходящие от сильной личности, — ни время, ни расстояние не смогли ослабить этого ощущения. В дни столетнего юбилея Паскаля Левис вычитал из дневника этого еще недостаточно оцененного автора несколько мыслей. В память ему запала следующая: «Любовь рождает прежде всего уважение». Сначала эта мысль его рассмешила, потом заставила задуматься. Об Ирэн он вспоминал скорее как о представительнице конкурирующей компании, реже как о незаурядной человеческой личности. Но то, что женщина не хотела пренебречь своими интересами (в том числе и ради него), приводило его в замешательство; то, что женщина имеет обязанности в иной сфере, нежели любовь, его просто шокировало.
Левис пытался противостоять всем этим разноречивым чувствам, одолевавшим его, и завязывал новые романы. Как правило, это ему не удавалось. Но он находил утешение в том, что кого хотел — брал в заложницы, кого хотел — превращал в жертву.
IIНе последнее место среди этих женщин принадлежало мадам Маниак.
Левис упрекал ее в том, что она окружает себя борзыми да футлярами от оружия, предлагает вина такие старые, что они уже выдохлись, а блюда настолько пережаренные, что там и есть нечего. В том, что она придает слишком большое значение видимости, что она боится развода из-за всех этих бумаг в префектуре, хотя и прикрывается нежеланием нарушать предрассудки высшего света. Он ставил ей в вину даже ее имя, настолько устаревшее для нашего времени, — это было странно само по себе, а вдобавок мало подходило женщине зрелого возраста, что уж совсем ужасно. Он говорил, что презирает ее салон, который все больше напоминает салон «Комеди Франсез». Он отметил, что ее реакция была мгновенной: мадам Маниак возразила, что, мол, женщины становятся такими, какими их делают мужчины. Он сердился на нее за то, что она неточно цитирует философов-даосистов[6]; за то, что у нее усталый вид (словно у книги из букинистического магазина, пожелтевшей на его витринах); за ее богатство, которым она не собиралась пользоваться в благородных целях; за ее бюст довоенной моды; за нравы ее салона, этой светской клиники; за ее снобизм, который и придавал ей вес, и лишал ее всякого веса; за эту гордую посадку головы, словно она не привыкла к компромиссам; за ее художественный вкус, который выдавал только ее осторожность, а тут нет ничего хитрого; за ее едкие суждения; за то, что ему приходилось неожиданно встречать конкурентов на любовном поприще (хотя довольно часто она посвящала Левиса в свои планы); за телеграммы, которые она посылала сильным мира сего, отвечавшим ей через секретаря; за ее лживые объяснения; за ее привычку звать герцога Вандомского за глаза уменьшительным именем; за ее очарование, лишенное естественности; за ее претензии поразить экзотикой; за неудачные знакомства; за прическу, сделанную у Марселя; за диадему из перьев зимородка, придававшую ей устрашающе-смехотворный вид чучела, с которым гуляют в Арле в Троицын день; за ее ванну на уровне пола; за ее желание объять необъятное, хотя она любила затворничество; за то, что она, не будучи приглашенной, на вопрос: «Вы пойдете на этот прием?» — отвечала: «Я больше не могу, я бастую».
