Инна Гофф - Телефон звонит по ночам
Он будет шутить, называть проходчиков по именам и каждый, уходя из нарядной, унесет на лице улыбку.
Он будет говорить, доверительно глядя в глаза:
«Слушай, прошу тебя, нарасти гидромонитор, чтобы сразу можно было взять вруб. Лучше крепить будешь потом…»
Все его приказы звучат как личная просьба. Как просьба друга, которому нельзя отказать. Которого нельзя подвести.
Шахтеры сидели на длинных лавках, переговаривались. Здесь были молодые ребята, еще не проходившие службу в армии, и бывалые, пережившие войну и оккупацию Донбасса, чуть ли не в отцы годные начальнику участка Угарову, а также и начальнику шахты Забазлаеву и самому Бородину – начальнику рудника.
Но не зря, видно, говорят, что чин прибавляет года. А верней сказать, не чин, а чувство ответственности, которое получаешь вместе с чином.
Угаров давно не воспринимал себя молодым. Может быть, потому, что жизнь не баловала его. Он слишком много пережил и передумал. И сейчас, сидя за столом в нарядной в ожидании Забазлаева, он ощущал себя ближе к пожилым, чем к парням-зубоскалам, которые даже здесь, на наряде, садились, как в кино, в последнем ряду, чтобы чувствовать себя посвободнее.
Из неровного гула выплывали отдельные фразы.
– А я ему говорю: «Это, братец, как работать. Я в спецовке мокрый, а тебе в ватнике холодно…» Он ватник скинул, а там у него тормоз в кармане лежал – хлеб с колбасой. Так его крысы утащили. А он на ребят подумал.
– Не пойму все же, чем эти твари держатся? На тормоз им не каждый день везет. И почему они белые? Старые, что ли?
– Подземный стаж сказывается. Пигменту не хватает.
– Я и сам замечаю. Что-то седеть начал.
– Ничего. Тебе седина пойдет.
– Я это кино еще в войну смотрел. Нам в госпитале показывали. Только тогда другой конец был.
– Брешешь. Так не бывает. А какой был конец?
– Тут его насмерть убивают, так? А в том кино только ранили его, и он домой, к жене вернулся. На Первое мая…
– Угаров посмотрел на часы. Забазлаев опаздывал на двенадцать минут. «Если он не придет через три минуты, – подумал он, – я начну наряд без него».
– Эй, там, на галерке! Снимите кепки! – сказал он резко. Резче, чем хотел, – он был зол на Забазлаева.
Парни в последнем ряду поспешно повиновались. Угарова побаивались. Он был вспыльчив, несдержан. Но он любил этих людей. Пожилых, с лицами, изрезанными морщинами. С углем, въевшимся в поры. И особенно тех, молодых, с последних скамеек. Губастых, грубоватых, самоуверенных, даже порой нахальных от молодости, от избытка сил и неверного представления о том, каким должен быть шахтер.
Он любил их, но они вряд ли догадывались об этом. И сейчас они примолкли и поглядывали на начальника подземного участка настороженно, исподлобья.
Забазлаев опоздал на пятнадцать минут. Он пришел не один. С ним был главный инженер Величкин. Рядом с Павликом Саша Величкин выглядел щуплым и неказистым. Он только что поднялся из шахты и пришел на наряд, не успев переодеться. В шахтерке, перемазанный углем, он казался еще неказистее и меньше ростом.
– Извини, Стах, я тебя задержал, – негромко, чтобы слышал только Угаров, сказал Павлик.
– Ты задержал наряд, – сказал Угаров жестко, с ударением на слове «наряд».
Потом все стихло. Угаров сделал перекличку бригадиров и приступил к наряду. Он давал задание бригадам, рассчитанное на выполнение за одну смену.
– Пятый подэтажный штрек. Смыть породу и закрепить…
– Четвертая панель. Разобрать пробку, подпалить, выгрузить уголь и закрепить…
– Третий подэтажный штрек. Поставить опорные ножки, разобрать крепь и отбурить по породе под сопряжение…
Взял слово Забазлаев. Он говорил о темпах. О том, что до конца месяца еще есть время и кто хочет заработать премию, должен поднажать.
– Возьмете цикл – будете молодцы, – говорил он. – Возьмете полтора цикла – будете орлы. Ясно?
Угарову казалось, что Павлик чересчур нажимает на слово «премия». Конечно, деньги пока еще не последняя вещь. Недаром государство платит шахтерам по высокой ставке, уважая тяжелый шахтерский труд.
Но деньги не стоят жизни. Почему-то обидно было думать, что все эти люди полезли в шахту только ради большой деньги. Особенно те, на последних скамейках.
После Забазлаева взял слово Саша.
– Басюк, – вызвал он. – Я был сейчас у тебя в забое. Когда смоете, проверь как следует кровлю. Если будет коржить, оббери забой, аккуратно, сам. Понял? Только потом приступайте к креплению.
Бригадир проходчиков Басюк, молодой, синеглазый шахтер, слушал напряженно, сощурясь, покусывая соломинку. На руке его с изуродованным ногтем было наколото – «Витя».
Из нарядной вышли вместе – Величкин, Забазлаев и Угаров. Саша был взволнован. На востоке кровля бунит, говорил он. Он слышал это сам. Только что. Своими ушами. Он простукивал ее, как врач. Вместо звона получался глухой притуплённый стук.
Павлик говорил, что Саше просто показалось.
– Я же просил тебя: не тревожь людей попусту.
– Шахтер должен знать все, – сказал Саша. – Во всяком случае все, что знаем мы.
– Зачем? – Забазлаев стоял, спрятав руки в карманы брюк, покачиваясь с носков на пятки. – Чтобы шахтер не работал, а руками подпирал кровлю? Ты-то вылез сейчас из шахты, а ему туда лезть…
– Ладно спорить, – сказал Угаров. – Сдам наряд и пойду в шахту. Сам постучу. Проверю.
– Проверь, – сказал Саша. – Может быть, у меня мираж. Игра воображения. Но я, как главный инженер, обязан…
– Один дрессировщик ушел от жены, а на суде говорил: «Я оставил ей львов».
Павлик часто перебивал собеседника какой-нибудь чепухой. Это означало, что разговор ему надоел.
– Иди ты к черту, – сказал Величкин.
Стах пошел в душевую. Навстречу ему валил народ, уже переодетый для спуска под землю. С самоспасателями через плечо и аккумуляторными лампочками, укрепленными на плоских шахтерских касках. У некоторых лампочки были зажжены и тускло светились в ярком свете дня. Это был непорядок, – их следовало зажигать уже под землей, чтобы они не погасли в шахте до времени. Поэтому, увидев начальника подземного участка, шахтеры гасили их. Прошагал гидромониторщик Данила Колядный, докуривая на ходу папиросу. Колядный – хороший бригадир. На него можно надеяться. А к Басюку надо зайти на всякий случай. Что, если правда корж? Там ребята горячие. Молодежь. Скоростники. Молодым несвойственна осторожность. Может быть, поэтому по статистике большинство увечий и травм в шахтах падает на молодых?
Угаров переоделся в душевой, отведенной для начальства. Здесь было тихо, пусто. Возле кабинок стояли купальные «туфли» – деревянные подметки, каждая примерно сорок пятого размера, с тряпичной перепонкой.
Было большое зеркало, в которое смотрелась в основном уборщица Фрося, шкафчики для спецовок и стол, накрытый для чая, с кружком лимона в каждом стакане. «Опять кого-то ждут», – подумал Стах.
Он переоделся. Переменил белье. Намотал на ноги байковые портянки. Переодеваясь, он думал о Павлике и Саше.
«Саше показалось, что кровля бунит, – думал он, – потому что он слишком долго был под землей».
В Гукове Сашу чуть не придавило. С тех пор он побаивался шахты, хотя самому себе не хотел сознаваться в этом.
«Так бывает с хорошими пловцами, – думал Стах. – Кто однажды тонул, предпочитает плавать возле берега».
Саша был не таков. Он спускался в шахту чаще и охотнее других, как бы желая этим победить себя, осилить страх. Он читал книги физиолога Павлова об условных рефлексах. Он верил в силу воли, которая может уничтожить, «разорвать» любой рефлекс.
Они столкнулись в дверях душевой.
– Пошел? – спросил Саша.
– Пошел, – сказал Стах.
– Проверь как следует, – сказал Величкин.
– Будь спокоен, Сашок.
Угарову хотелось, чтобы Саша оказался прав. Но он был уверен в том, что опять прав будет Забазлаев. Может быть, Саша слишком осторожен. Но лихачество еще хуже. У Павлика его хоть отбавляй.
Угаров спустился в шахту. Забой Басюка был в вентиляционном штреке, у самой границы шахтного поля.
Стах шагал по деревянным мосткам, уложенным вдоль рельсов электровоза. В резиновых сапогах, в брезентовой куртке, с самоспасателем в металлической коробке, похожей на солдатский котелок, и со светильником, перекинутым через плечо, он шагал размеренно, как ходят под Землей. Шел, и свет, направленный его рукой, тянулся в темноту, опережая его, прыгал по стенам солнечным зайчиком, проникшим на глубину в восемьдесят метров; выхватывал из темноты то деревянную стойку, то знак маркшейдерского пикета, то высоко подвешенный, идущий по стойкам кабель.
И снова вокруг смыкался мрак. Знакомый запах, похожий на тот, какой бывает в старых погребах, – запах сырости, угольной пыли и тлена щекотал ноздри. Была тишина, и слышно было, как потрескивают стойки под тяжестью породы.
