Арсен Титов - Кавказские новеллы
Я опять осуждающе махнул рукой, но потом снисходительно хмыкнул в ус. Красивой была моя женщина, и даже эта беспомощность, как хозяйку ее не украшающая, очень шла ей.
— Цопе скажет: где такие женщины живут? — сказал я, немного ее поддразнивая, и стал укладывать хворост для костра.
— Этого-то я и боюсь! — призналась она. — Увидит меня неумехой и будет тебе говорить: зачем на такой женишься!
Я в горделивом снисхождении улыбнулся:
— Огонь разожгу — сделаю!
Но костер у меня не получался. Спички гасли, не успев вспыхнуть. Я пожалел о русской бересте, поискал бумагу и, не найдя ни у себя, ни в машине, был готов вцепиться пятерней в макушку. Как же встарь люди в такую погоду раскладывали огонь?
Ну да, накрыться буркой и зажечь — чего проще! Но моя большая фланелевая рубаха с чужого плеча, одетая мной за неимением ничего более подходящего для охоты, бурку заменить не могла. Под нее сильно дуло, пламя отрывалось от спички и куда-то девалось, не успев коснуться пучка тонких сухих прутиков, призванных по моему разумению заменить бересту.
Эту тщету застал Цопе, удивился и даже забыл заругаться.
— Э! — сказал он и тут же опустился рядом на колени. — Дай-ка мне!
Я отдал ему спички и попытался загородить его от ветра. Он поправил в костре по-своему, но и у него ничего не получилось.
— Он думает, что сильнее нас! — сказал Цопе про ветер, встал, вынул из багажника ведро, опустил в бензобак шланг, всосал в себя — и рябая от срываемых ветром брызг струйка бензина ударила в дно ведра.
Бензин он вылил на хворост. Первая же спичка свое крохотное перышко пламени превратила в жаркое огромное крыло.
— Ну вот! — удовлетворенно отметил свой успех Цопе. — Дай-ка мне это! — указал он на бекаса.
И моя женщина, потупясь, протянула ему нашу добычу.
Цопе заметил ее смущение и ободряюще бросил:
— Ничего. Не уметь не стыдно. Стыдно не хотеть уметь.
Он ощипал бекаса, вспорол брюшко, требушинку отдал собаке, обмазал тушку солью, нанизал на прут и ткнул в угли.
Потом мы ели, косточки бросали собаке, с достоинством ждущей своей доли. Достоинство ее, впрочем, было напускным. Собака была женского пола, характер ее потому был несколько суетлив. И когда кто-нибудь, по ее разумению, слишком долго задерживался с косточкой, она не считала зазорным прямо указать на это, нетерпеливо гавкая и перебирая лапами.
Вместе с бекасом мы съели виноград и лаваш. Я пожалел, что у нас не было с собой вина. Тут, в окрестностях Уплисцихе, не лишнее было бы сказать тост-другой. Но я подумал, что Цопе за рулем и с моей стороны нечестно мечтать о вине.
По дороге обратно я вспомнил, что сегодня воскресенье и на базаре торгуют гончары. Я давно уже хотел увезти домой наш кувшин, чтобы зимой было на чем погреться глазам. Мы завернули на базар, хотя уже было довольно поздно и едва ли кто мог там быть. Но базар был еще открыт. Я походил среди глиняной посуды, попередвигал кувшины, и так и сяк их рассматривая, потом наконец выбрал один, уплатил и побежал к машине. Кувшин был так себе, даже немного кривоват. Но он был так гулко и тревожно звонок, что напомнил мне колокол Уплисцихе, услышанный мной не столь уж давно, но живущий во мне как бы с детства.
Вечером ветер образумился и небо просветлело. На севере цепочкой вытянулись горы Главного Кавказа. Было хорошо видно и Казбек, и Эльбрус. Моя женщина долго смотрела в их сторону и никак не верила, что враз можно видеть эти два исполина, даже на карте отстоявшие друг от друга на расстоянии, внушающем уважение. Ее устремление передалось и мне. Я некоторое время смотрел туда же. Потом у меня появилось ощущение, не смотрят ли так же вот на горы и Уплисцихе, и часовенки, и крепости, и сады, и наши дома, и не пережили ли они все невзгоды, бури и пожары только потому, что у них была возможность опереться на эту чистоту и эту вечность. Я подивился своему ощущению — подобного со мной не случалось.
«Не женское ли это влияние! Горазды ведь они на всякие такие штучки!» — подумал я.
За ужином, когда были выпиты тосты по обычаю, Цопе вдруг сказал, что хочет выпить за сегодняшний день, который бы в нашей жизни да еще не раз повторился.
— Давно мы с тобой не охотились! — сказал он.
— Разве это охота — одного бекаса убили! — заглушая новое свое ощущение, воскликнул я.
Цопе не сказал ничего, только взял кувшин, встряхнул его, определяя, сколько в нем осталось, и позвал жену, чтобы принесла еще. Это вообще-то мужское дело — прикасаться к вину. Но жена у него очень кроткая и благородная. Ее прикосновения вину не вредят.
— Ты скажи своей женщине, — сказал Цопе, глядя мимо меня на трепещущие среди виноградных листьев звезды. — Скажи, что Цопе зря никого никогда не тронет!
— Э, да она уже все давно забыла! — хотел я его успокоить.
— Стоило ли бы речь заводить, если бы запомнила! — сказал Цопе.
Мы сидели, два брата. Рядом сидели наши женщины.
Луна
— Вот из этого вышел Магаро. Из этого мог выйти только завмаг! — украдкой показал Дато на две кучи глины, под большим орехом около забора.
Я спросил, из какой глины вышел Жора, ежедневно ее из леса в деревню привозящий. Дато сел на скамеечку в тень, попросил ключевой воды. Я принес и спросил снова… Дато плеснул остаток из ковша на выгоревшую плешь в середине двора, не достал. Сказал:
— Жора дарвинист?
— Как? — сказал я.
Дато пожал плечами. Я с подозрением поглядел на него. В недавнем нашем разговоре никто Жору за язык не тянул. Он прямо сказал: из глины приходим, в глину уходим!
— Маскируется! — сказал Дато и с испытанием спросил: — Вы зачем в лес жить уходили?
— Зачем? — тоже с испытанием спросил я, хотя в тот же миг обо всем догадался.
— Именно! — сказал Дато, догадываясь, что я догадался.
— Но мы думали о том, как мир соединить, до сих пор разделенный! — нашел необходимым напомнить я.
Дато встал и велел идти за ним. Он размеренным шагом горного человека повел в кухню, размеренно взял медный котелок на двух палках-держалках, большую воронку из сушеной тыквы, ведерко с водой и узкую, чисто вымытую деревянную лопату. Мне он велел взять два кувшина по ведру объемом и размеренно вышел за ворота. Я пошел за ним, но думал о нашем с Жорой житье в лесу.
Я житье в лесу объяснял иначе, чем Жора, оказывается.
То есть я совсем его не объяснял. Жора сказал: «Давай держаться вместе, потому что рабы и свободные люди объединились, как сказал товарищ Сталин, и с громом опрокинули локомотив истории!» Тогда я принял это за иносказание. А тетушка Кекелия внесла в сказанное поправку. «Никакого локомотива товарищ Сталин не опрокидывал!» — сказала тетушка Кекелия. Но и тогда я обратил все в иносказание, потому что младший сын тетушки Кекелии получил должность охранника на железной дороге и полагающееся к должности табельное оружие, в связи с чем ни о каких диверсиях на железной дороге не могло идти речи.
Вот так я принял наше житье в лесу с Жорой. Он же, оказывается, тайно рассматривал его научным экспериментом и, вероятно, ждал, когда у меня появится от лесного житья хвост.
Неотступно следуя с двумя кувшинами за Дато, я мысленно возмутился коварству Жоры.
— Получишь у меня стаканчик вина только в тот день, когда обнаружишь хвост у себя! — твердо сказал я.
Во дворе у тетушки Кекелии стоял ее младший сын. Белая его сорочка зримо отражала солнце. В руках он держал черную кожаную папку. Она отразить солнце не могла и жгла руки. Ради должности он не показывая виду. Он считал необходимым, что пришло время жениться, и смотрел в ту часть улицы, где жили Гуло и Маргарита, с которыми я часто встречался около родника и слегка любезничал.
— Откуда будете? — спросил нас младший сын тетушки Кекелии по-русски.
— Только что слезли с дерева! — в русле наших разговоров о происхождении сказал Дато.
Было видно — ответ младшего сына тетушки Кекелии не удовлетворил как должностное лицо, однако из уважения к Дато он промолчал.
Мы пришли в наш марани, затененный старыми сливами и инжиром. Из марани, если подойти к изгороди, можно было увидеть нижний виноградник Дато, отнятый у его семьи в два приема в тридцать третьем и в шестьдесят третьем годах, теперь уже погибший. Синяя тень в марани была теплой, как хлеб.
Два из шести зарытых здесь кувшинов были открыты. Я каждый день приносил и высыпал в них упавшие сливы. Еще два были хоть и закрытыми, но пустыми.
Дато повесил медный котелок с палками-держалками и воронку на ближнее дерево. Медь слилась с корой и стала смотреться наростом. На кухне, сколько я ни ходил мимо, такого увидеть не мог. На кухне он просто был котелком с палками-держалками, нужным для того времени, когда требовалось начерпать вина.
Дато встал на колени, отгреб руками упавшую листву и землю, обнаружив кусок рубероида, поднял его. Чистая влажная глина, как восход, бросила едва заметный розовый отсвет на Дато. Я сквозь деревья посмотрел на небо — на месте ли.
