Елена Минкина - Я с тобою, Шуламит
Знаешь, иногда я думаю, что не очень ему нужна. Он вполне бы удовлетворился общением с тобой. Как будто чувствует, как я его не хотела.
Да, не хотела, хотя ты никогда не напоминаешь мне об этом.
Каким безумием было наше знакомство! Это все мама: «интеллигентный человек, одного круга, не будешь всю жизнь копить на стиральную машину». Вот она стоит, стиральная машина, самой новой марки, с сушилкой…
Нет, и мама не виновата. Сама эмиграция была безумием.
Главное, все советовали ехать после 18-и, когда будет аттестат зрелости, освобождение от службы. Несколько долгих бессмысленных лет мама дожидалась моего окончания школы, в Москве крутилась безумная жизнь, безумные цены, никто ничего не планировал даже на день…
Лучше бы я приехала в пятнадцать, закончила школу, пошла в армию, как все люди. Может, избежала бы такого одиночества в Технионе.
Два курса пролетели как страшный сон. Литература на английском, лекции на иврите, бесконечные домашние задания, страх отчисления. Первые два года учебы оплачивал Сохнут, их ни в коем случае нельзя было потерять!
А потерять всю жизнь? Кто об этом думал!
Небольшой круг приятелей — эмигрантов, все почему-то с Украины, говорили только о деньгах и ссудах. Тусклыми вечерами сидели с мамой в садике за домом, в полупустой съемной квартире, воздух застывал от духоты и влажности.
Ты был первым израильтянином, который заговорил со мной по-человечески. Помнишь, мы поехали в деревню художников? Я ведь даже не знала, что там бывают выставки. Ты просто вернул меня к жизни — музыка, галереи, джазовое кафе. Я была тебе страшно благодарна.
Я и осталась тогда из благодарности… Как ужасно было идти в чужую ванную, мыться ледяной водой… Я даже не знала, как на иврите полотенце.
Знаешь, совершенно не помню нашу свадьбу. Какой-то хоровод незнакомых людей, мамино растерянное лицо. Долго стояли под хупой в кругу твоих родственников, я никого не могла запомнить, рав заученным голосом вещал что-то непонятное, мама все перепутала и стала пить из бокала, положенного невесте…
Я очнулась только после рождения Арика. У меня была своя квартира, свой пусть и маленький автомобиль, сын, любящий муж, который успешно заканчивал докторскую. Мама сняла другую квартиру, меньшую, но очень уютную, на горе, и уехала на экскурсию в Париж. Через два месяца после родов мы, наконец, нашли няню, и я бросилась досдавать пропущенные экзамены. Оставался всего год учебы.
Ты знаешь, это бы самый обычный день. Помню, я, не оглядываясь, летела по коридору, — нужно было поймать преподавателя между лекциями, сдать работу и вернуться к очередному кормлению, грудь уже совсем разбухла.
Ты прошла сквозь облако тумана.
На ланитах нежные румяна.
Я даже не поняла, что это! Какие-то смертельно знакомые, навечно забытые слова:
Светит день холодный и недужный,Я брожу свободный и ненужный…
Это был Мандельштам! Понимаешь? Нет, как ты можешь это понять!
И парень был знакомым, ужасно знакомым. Длинный и тощий, с нестриженой светлой головой, с неожиданно широкими плечами под гладкой футболкой. Где-то я видела его раньше.
Кто создан из камня, кто создан из глины, —А я серебрюсь и сверкаю!Мне дело — измена, мне имя — Марина,Я — бренная пена морская.
Ничего удивительного, он успел спросить у пробегающих девчонок, как меня зовут.
И дальше ничего особенного, просто слова.
…восхищен и поражен… немыслимо… такой небольшой факультет…
…тоже из Москвы… никогда не привыкну… никогда не встречал…
Зачем я вернулась домой в тот день?
Конечно, ждала няня, я опаздывала на кормление, Арик вот-вот должен был проснуться.
Ты приехал раньше обычного, отменилась какая-то встреча. Ты радостно набросился на меня прямо в салоне, скинул влажную рубашку. Ты был возбужден и жаден, как голодный мальчишка. Я смотрела на твои плечи в веснушках, круглый живот, свисающий над штанами как у всех израильтян, поредевшие волосы.
Эяль, прости меня, ты очень хороший человек, но почему я не оттолкнула тебя тогда? Я должна была оттолкнуть тебя тогда!
А ты знаешь, как его звали? — Женя. Такое ласковое имя. Правда, смешное для Израиля, оно ведь считается женским.
Конечно, ему рассказали. В нашей-то большой деревне! Он сокрушался, смеялся, раскланивался так церемонно. Потом пошел провожать на автобус, говорил, что еще никогда не ухаживал за кормящей матерью, что это подвигнет его на более серьезное отношение к жизни.
Два экзамена разрешили перенести на последний семестр, но я каждый день мчалась в Технион, торопливо пробегала по коридору в библиотеку, находила взглядом тощую фигуру у окна. Я сняла дневное кормление, хотя ты огорчался, и мама ругалась. Но с Ариком ничего не случилось, матерна ему даже больше нравилась, чем моя грудь.
Он был подчеркнуто вежлив, называл миссис Шварц, снисходительно подсовывал готовые решения задач. Но глаза выдавали, и рука задрожала, когда как бы в шутку погладил по голове за верный ответ. Он придумал развлечение — незаметно цеплять в мою косу всякую ерунду, — цветные скрепки, бантики, маленькие веточки. Я выбирала вечером и беспрерывно смеялась, даже Арик оборачивался.
Только один раз он сорвался. Кажется, это был экзамен по экономике, помню только, что заканчивался очень поздно, ты не мог за мной приехать, нужно было отпустить няню, купать Арика.
Конечно, он пошел меня провожать. Долго молча стояли на пустой остановке, потом автобус подошел, я подала руку, и вдруг он буквально сдернул меня с площадки, судорожно обнял, так что заболела грудь, и я испугалась, что молоко потечет на его рубашку.
— Это безумие, — быстро сказал он, — это просто безумие, что ты уезжаешь к кому-то другому. Я не отпущу тебя! Я никуда тебя не отпущу!..
Но, конечно, я уехала, по расписанию это был последний автобус.
В ту же ночь меня начало тошнить. Меня рвало почти беспрерывно все утро, и весь день, и весь вечер, так что ты еле довез меня до больницы. Меня даже госпитализировали, т. к. врачи сказали, что длительное обезвоживание может повредить беременности. Я была беременна, уже пятую неделю!
Боже, как я ревела. Как я умоляла врачей срочно избавить меня от ребенка, от этого ненужного нежеланного ребенка. Но они только улыбались и качали головами.
Вечером явилось все твое семейство, включая Дуду в форме полицейского. Нелепый дикарский обычай приходить такой оравой в больницу!
Сначала зашли мужчины, они ужасно веселились. Дуду пожимал тебе руку, Шмулик одобрительно хлопал по плечу и называл снайпером, отец беспрерывно шутил и придумывал имена, одно смешнее другого. Потом явились невестки, Хана сразу заявила, что будет девочка, именно с девочками ее так тошнило. Правда, у нее была двойня, а, может и у меня теперь двойня? Мазаль восторженно ахала и рассказывала, как удобно растить погодков, у нее даже сохранилась специальная коляска, которую она мне обязательно отдаст.
Хорошо хоть твоей матери не было. Мне кажется, она единственная меня всегда понимала. Понимала, но не прощала.
Я все-таки пыталась узнать насчет аборта, но в вашей дикарской стране нужно было идти на какую-то специальную комиссию.
— Никаких шансов, — сказал врач, — никаких шансов, что замужней женщине из нормальной семьи разрешат аборт. Можно, конечно, частным образом…
Ты отказался наотрез. Ты сказал, что я просто больна и не понимаю, о чем говорю. Что скоро мне полегчает, и я сама буду смеяться над этой чушью. Как можно уничтожить собственного ребенка?!
После родов он прислал мне поздравление. Вежливое поздравление на красивой открытке с толстым румяным младенцем. На совершенно грамотном иврите. Но почерк все-таки выдавал, у него был неправильный наклон вправо.
Эяль, я не нарочно затеяла этот переезд в Америку. Я искала выход, я честно искала выход. Надеялась, что будет большая страна, новые люди. И английский язык, наконец, чтобы можно было читать, а не разбирать каждое слово как ребус. Я надеялась, что найду себя в новой работе, мне так нравилось учиться. И еще я не хотела растить детей для армии. Для войны. Я все понимаю, и про антисемитизм, и про патриотизм. Я хорошо помню, как мальчишки во дворе коверкали нашу фамилию, как я прятала волосы под пальто и мечтала стать бесцветной девочкой. Бесцветной девочкой с тоненькими белыми косичками, как моя подружка Света Лысова.
Но мой патриотизм не распространяется на моих детей. Я не хочу потерять их даже ради сохранения жизни всему остальному человечеству. Достаточно, что ради них я потеряла собственную жизнь.
Эяль, прости меня. Ты добрый друг, талантливый ученый, прекрасный отец. Мне не на что жаловаться. Но я не живу, разве ты не видишь, я просто не живу. Помнишь, ты подарил мне новое белье на Хануку? Такой чудесный комплект, весь из натурального кружева, наверное, стоил кучу денег? — Он до сих пор валяется в ящике. Мне незачем его надевать, понимаешь. Незачем. Прости…
