Анатолий Ткаченко - Дай молока, мама!

Анатолий Ткаченко

Дай молока, мама!

В сенях было душно — так, что, проснувшись и сев на лавке, Павел долго не мог отдышаться: теплый, кислый, как дрожжи, воздух не проходил в грудь. Бестолково колотилось сердце. Павел осторожно нащупал пол, держась рукой за стену, выбрался на крыльцо.

Сел на сырую ступеньку, распахнул ворот рубашки. После снял рубашку совсем, отбросил к двери. Спину, грудь, руки охватил, будто крепко стиснул, льдистый воздух. Он был неподвижен, синел от занявшегося над степью рассвета — и потому напоминал глыбу чистейшего льда, заполнившего пространство от земли до звезд. Белыми кирпичами вмерзли в него саманки, тополя за речкой, столбы и стога. Павел сидел, остывал, и, когда ему стало казаться, что и он понемногу вмерзает в мертвое синее пространство, — со двора, от сараев и огорода пришел несильный ветерок.

Живой, не остывший за ночь, он будто омыл Павла теплой водой, вошел в грудь и оставил в ней запахи — смутные, смешанные: росной ботвы, прелого плетня, старого навоза.

Павел встал, спустился с крыльца, зашагал к середине двора — здесь чернел мокрый сруб колодца. Остановился, прислушался. Ветерок шевелил бурьян на огороде, понизу обегал двор, втекал в сарай и снова, суетясь, разгуливал от плетня к плетню, по-собачьи обнюхивая ведра, корыта, горки сухого, прошлогоднего кизяка. За белой саманной стеной проснулась корова, вспомнила о жвачке; забормотали куры. Павел подошел к колодцу (понял — с крыльца встал, чтобы напиться воды), достал полное, дырявое, истекающее ручьями ведро, припал к холодному ободу.

Долго не мог напиться, но когда почувствовал, что замерз от воды, все же отправил в себя еще несколько глотков — тяжелых, как обкатанные ледышки. Выпрямился, капли потекли по животу — вздрогнул. И шевельнулось сердце. Не заныло, не закололо — а шевельнулось, будто легло на другой бок, нашло свое изначальное место.

В половине шестого из дома вышла мать с ведром и полотенцем, слепо прошла к сараю доить корову. Она не подняла головы, не увидела Павла. Он тоже не окликнул ее: еще перепугается со сна. Когда в жестяное дно ведра зацвиркали струи молока, Павел поднял топор и обухом вбил затесанный кол — это был десятый, последний кол, которым Павел подпер, выправил завалившийся в огород плетень. Закурил, прошелся вдоль воспрянувшей таловой стены, пробуя ее плечом и ощущая обратные толчки, сел на старый чурбак. Заметил: чурбак до половины перепилен, косо, тупущей пилой. Вздохнул, подумав о сестре и матери, вынул еще одну папиросу.

Дышал дымом и чистым воздухом по очереди, по глубокой затяжке, смотрел в степь. По ней уже гулял ветер, белесо причесывал ковыли, и красная заря огромным плакатом вздымалась в небо: будто бы из-за степи ее поднимали на невидимых древках. Первые коровы, пошатываясь, разминая ноги, выбрели на середину улицы, остановились, замерли на красном рассвете; они еще не знали, куда идти, ожидали рожка пастуха. Запахло зеленой жвачкой, горячим кизяком. От гаража сильно, громко пронеслась машина, вздыбила пыль, утопила саманки, зарю и коров; жадно рыча, затихая, и сама утонула в сумеречной степи.

Редким сеевом нанесло пыль. Павел вдохнул ее, удивился: нет, это не пыль — это потревоженная, остуженная ночным холодом земля. Она поднялась, чтобы улечься на поля и огороды — свое извечное, первородное место.

Мать выгнала из сарая корову, вышла сама. Опустив ведро, принялась неспешно поправлять, подвязывать платок. Видно было, как утомились у нее руки — никак не могли затянуть узел; как натрудилась спина — никак не выпрямится. Сейчас она казалась совсем старушкой. Может быть, мать и в самом деле такая, только днем не видно: держится, не хочет, чтобы жалели?.. Корова не уходила, терлась мордой о рукав телогрейки. Мать погнала ее, зацепила ногой ведро, выплеснула на землю белую, яркую лужицу молока, заругалась:

— Тю тебя! Шоб тебя черти!..

— Мама… — тихо позвал Павел: не вытерпел, услышав ее голос — внезапный, нахлынувший прямо из детства.

Мать обернулась, вгляделась. Не поверила глазам, подошла ближе. Остановилась, будто боясь чего-то.

— Сынок? — спросила она.

— Я, мама.

— Ты?..

Она подступила, как слепая, потрогала его плечо, провела ладонью по щеке. Повернулась к плетню и его потрогала, ощупала.

— Ты? — спросила.

— Я.

— Как же… — Но не договорила, охнула, быстро сняла с себя телогрейку, накинула на голую спину Павла. И теперь заговорила что-то тихо, часто, похожее на причитание, молитву, жалобу и наговор. Павел не понимал слов, слышал только голос, вбирал его в себя. После сказал, почувствовав соленую сухость во рту:

— Мама, дай молока.

Наталья ждала сына три года. Он служил, она ждала. Убирала в его комнате, держала чистой постель; купила модный костюм с лавсановой ниткой, к большим праздникам запечатывала в конверт десятку и посылала Паше — пусть выпьет, если захочется, мать помнит и среди друзей не стесняется: нет ничего хуже бедности, от нее характер портится. Писала длинные письма, по порядку рассказывала о совхозе, родных и соседях, отдельно о знакомых девчатах (каждую описывала подробно: как ведет себя, где работает, какие платья носит — чтобы знал, кого держать на примете), не забывала хозяйство домашнее — сколько и чего посадила, как доится корова, когда думает топливо закупать, помогает ли совхоз ей, матери солдата.

Ленка ревновала мать к брату Пашке, считала его «дохляком и маменком», советовала послать соску, чтобы он надевал ее на пол-литру. «Это у нее просто так, — рассуждала Наталья, — по девчачьей болтливости, да и забыть Ленка не может, как Паша оплеухами воспитывал ее, хоть она и старше на два года». Может, десятки, костюм лавсановый пока и ни к чему сыну (Ленка первый год учительствует, получает мало, а ей надо и одеться и в кино сходить), — но у них мужчина один, он им обеим голова. Он есть — и дом не сирота. Ленка тоже понимала это, ждала брата. Особенно весной и осенью, когда от огорода спина переламывается. Закинет руки за поясницу, позовет тихонько: «Паша, дохленький мамсик, приезжай скорей!..»

Отец у них умер. Взяли Павла служить — и умер через месяц, будто ждал этого или не пережил отсутствия сына. (От Павла и письма еще не успели получить.) Отец с войны инвалидом был, болел, в совхозе под конец склады сторожил. Так и скончался на посту с берданкой в руках: сердце зашлось от стужи — поблизости, ясно, никого не оказалось. После берданку едва отняли. Хоронил совхоз на свой счет, музыку из района вызвали. Директор речь произнес, героем назвал. Бабы голосили. Тихий был человек покойник, при жизни очень незаметный. А тут… Наталья одичала прямо от горя, от долгих похорон. Вроде и приготовилась к смерти мужа (всегда был чахлый, не работник), но увидела в большом красном гробу, на людей посмотрела и три дня в обмороки падала.

Отошла, приноровилась к новой жизни, в которой главное — ожидание Паши: и вырос он, конечно, за время службы, и посерьезнел, и с ним теперь страхи — не страхи. Ленка, правда, говорила: «Это оттого, мама, ты возвеличила его, что сама постарела». Может быть, так и есть, постарела, однако и Ленку слушать — уши надо железные иметь. Сама небось крепится-крепится и потихоньку напишет Паше письмецо. Тоска, она единая у всех.

Павел отвечал не часто, но обстоятельно. Он служил в большом городе, бывал в увольнениях, ходил в музеи и кинотеатры. Заграничный цирк видел, в лучшем ресторане на центральном проспекте обедал, в праздничных военных парадах принимал участие. Описывал, как служит, кого из командиров любит и кому он не по праву пришелся. Сколько получил нарядов вне очереди, куда потратил «мамунину» десятку. Спрашивал о хозяйстве, Ленке, совхозе, передавал приветы девчатам и особый — бригадиру, старику Максимычу, у которого трактористом работал.

Потом Паша написал, что поступил в вечернюю школу при части, решил десятилетку окончить и дальше продолжать образование. Ленка обрадовалась: «Вот и наш первобытно-отсталый за ум взялся!», а Наталья не очень. Что-то ей не понравилось в этом, какое-то предчувствие появилось. Опять же, с грамотными детьми родителям ничуть не лучше, кого ни вспомнит — маются. Но Пашу поддержала: раз есть желание, учись, добивайся своего счастья в жизни.

И вдруг Паша прислал такое письмо.

«Здравствуй, мамуня и сестрица Ленка! Срок моей солдатской службы подходит к законному окончанию. И я решил, подумавши обстоятельно, остаться на постоянное местожительство в городе. Мой дружок Алексей (он из здешних краев) обещал устроить меня на авиационный завод. Как демобилизованный имею право получить прописку. Обоснуюсь, выбью у начальства жилплощадь, вызову вас с Ленкой. Так что готовьтесь…»

Наталья прочитала, растерялась: а как же дом, огород, сад? Как же корова — или ее можно забрать с собой? Еще сараи, плетни, колодец… Кто заплатит за это? И какие деньги надо, чтобы смочь купить все большое хозяйство. Еще бабка с дедом ногами месили саман, стены поднимали, и какой саман — что твой красный кирпич, сто лет стоять будет. Сколько теперь за дома платят? Задаром отдашь, после всю жизнь душой болеть будешь, места себе не отыщешь.